Тоже Sapiens
Шрифт:
И тут мы услышали крик ветеринара. Сначала короткий: высокий и пронзительный, словно от неожиданности. А потом почти сразу другой, долгий, протяжный, воющий. Мы обернулись и увидели, что она стоит на коленях перед младшим самцом, зажавшим её голову между своим предплечьем и боком.
Лапой он шевелить почти не мог, да и не нужно было: примат изогнулся всем туловищем, насколько получалось — этого хватило, чтобы зажать голову ветеринара. Крепко зажать: она упиралась обеими руками, одной в его живот, второй — в край панели, пыталась вырваться из странного, но эффективного захвата.
Остальные приматы заорали. Они кричали собрату что-то на своём языке, явно возбуждённые, ликующие, если догадываться об их эмоциях по контексту.
Первым опомнился матрос-два. Он подбежал к примату и ещё не успев остановится, ударил того прямо в морду. Получилось, кажется, смазано: я не успел заметить движение. Но матрос-два остановился и стал лупить хорошо поставленными короткими в голову. Он бил по глазам и носу, длиннющему как клюв. Удары его были слабыми для твари, но всё же разбить морду удалось: кровь появилась почти сразу. А сам примат замолчал, но держать пленницу продолжил, давя изо всех сил на её голову своим массивным широченным тазом, прижимая к толстой, как коммуникационная труба, руке. Его собратья кричать не перестали, но интонации их голосов изменились.
Боцман так и стоял с тизером в руке и смотрел на агрессивную тварь. Тогда я сам подбежал к нему, выхватил дубинку из рук и подскочил к мелкому самцу.
Сначала хотел ударить током, но вовремя понял, что тот может убить и без того еле живую женщину, и просто ткнул примата концом дубинки в грудь, как копьём.
Примат дёрнулся, намного сильнее, чем от ударов матроса-два, но смог удержать ветеринара и снова сжать её голову. Я осмотрел его, примеряясь, а потом стал бить как обычной палкой…
Как именно я наносил удары - уже не помню, кажется, в начале даже пару раз попал и по матросу-два. Потом тот будто бы ушёл; наверное, чтобы не мешаться, а я уже вовсю охаживал монстра по голове, лицу, груди… Не помню точно, но в какой-то момент остановился и увидел, что ветеринар лежит на полу, матрос-два с разбитым лицом — точно задел — стоял рядом, тоже запыхавшийся. Боцман был возле него: растерянный, подошедший, но не знающий, что делать. А сам младший самец с разбитым в мясо лицом обмяк и осел, насколько позволяли фиксаторы: чуть подогнув ноги в коленях, чуть задрав неестественно даже для их вида локти и упершись подбородком поникшей головы в кольцо ошейника. Я всё равно ударил его ещё пару раз, но получилось слабо. Новые движения дались трудно, и я отошёл, опустив дубину, но не выпуская её из рук. Посмотрел на второго самца: тот оскалив свои острые клыки дёргался, пытаясь вырваться из фиксаторов, и что-то выкрикивал. Кажется, мне.
Я чуть приподнял дубинку, захотел заехать и ему, но понял, что не смогу. Силы уходили, по рукам стала бежать слабая дрожь. Тогда я просто ткнул в него, нажав на кнопку тизера, подождал немного, смотря, как ублюдок корчится, и опустил устройство. Примат замолк, а я перевёл взгляд на ветеринара.
Она лежала на боку без движения.
– Врача… - сказал я тихо. Потом собрался и крикнул.
– Боцман, блядь, врача!
Тот дёрнулся, посмотрел на меня тупо, но почти сразу на его лице появилось облегчение. Он понял, что может сделать что-то и бросился из оранжереи как самый младший матрос не побежал бы. А я наконец отбросил дубинку, подошёл к ветеринару и вместе с матросом-два присел перед ней.
Мы тоже не знали, что делать. Матрос-два попытался перевернуть её, но я остановил: не был уверен, что даже это можно делать. Изо рта, ушей, носа и даже, кажется, глаз у неё шла кровь.
– Ты знаешь, что делать?
– Нет.
Я поднял руку — та мелко дрожала — и осторожно положил ветеринару на плечо. Это можно. Это точно можно, но это и точно бесполезно. И всё же… Всё же я делал хоть что-то.
Матрос-два ждал, что я переверну её, но когда понял, что не собираюсь, посмотрел вопросительно.
– Чтобы… пусть чувствует, что не одна.
Тогда он тоже положил руку на неё, возле моей: разбитую об морду примата и перемазанную инопланетной кровью.
Так нас и нашла врач, когда пришла: сидящими у тела ветеринара, аккуратно поглаживающими её плечо, ещё не успевшими успокоиться после драки.
– Что с ней, ребят?
– Мы не знаем.
– Тихо ответил матрос-два и встал. Подал руку и помог подняться мне.
Мы отошли, освобождая место врачу, и встали возле боцмана. Мрачного, тихого, виноватого. Я не стал смотреть на ветеринара дальше, не смог. Перевёл взгляд на избитого примата: тот так и висел без признаков жизни. Кровь залила всю его одежду до пояса, даже накапала небольшой лужицей ему под ноги. Но как раньше она, неестественного цвета, не пугала, казавшись обычной краской, так и сейчас не приносила удовлетворения. Наоборот, выглядела странной и неумелой маскировкой, наивной попыткой обмануть.
Врач встала. Указала на избитого самца:
– Этот?
– Да. Что с ней?
Врач ничего не ответила. Она подошла к панели и сняла с неё закрепленный датчик-монитор состояния, чуть переделанный под отслеживание показателей аборигенов. Посмотрела на дисплей, потом небрежно отбросила устройство, достала из кобуры свой личный пистолет, сняла с предохранителя, приставила к голове избитого примата и выстрелила.
7
– Не надо греть бокал руками. Надо пить, - врач говорила строго.
– Да я… - Боцман даже заканчивать не стал, просто махнул ладонью.
– Пей, блядь, - процедила врач уже не строго, а зло. Потом обвела нас взглядом и добавила.
– Всех касается. Если врач говорит пить — слушается даже капитан. Ясно?
Мы почти одновременно поднесли бокалы к губам.
Бокалы были модные, с толстым-претолстым дном: около двух пятых высоты приходилось на него. В академии ребята называли такие ограничителями, а здешний экипаж — предохранителями. Ограничитель потому, что объём ограничен, предохранитель — много не выпьешь, рука устанет.