Трагедия казачества. Война и судьбы-4
Шрифт:
Теперь же я мог не просто созерцать горы, но и переживать их. И с этого дня я навсегда полюбил горы, как 12 лет спустя, иммигрировав в США, пережил и навсегда полюбил океан. И до сих пор перед моими глазами, словно я увидел все это неделю тому назад, стоит, почему-то ставшая незабываемой, картина. На покрытом перелеском склоне горы крестьянин срезает ель. Возле него стоит запряженная в дроги лошадка. «Почему так поздно?» — думаю я, — ведь сегодня Сочельник. Неужели у него не было времени установить рождественскую елку раньше?» Мирная картина, мирные мысли. Совсем не думается о войне.
Поезд все дальше несется на юг. Мелькают названия станций: Юденбург, Капфенберг, Леобен, Клагенфурт, Шпитталь, Виллах. Я не стараюсь запоминать их. К чему? Разве
Минули Виллах. Арнольдштайн. Последний город на немецкой стороне Альп. Поезд пересекает границу. Мы в Италии.
На итальянской стороне другие впечатления. Нет снега. Чуть облачное небо. Голые каменные стены возносятся ввысь, словно пытаясь подцепить медленно плывущие над вершинами облака. Я с одним из моих спутников выхожу в коридор, чтобы лучше рассмотреть панораму долины. У соседнего окна стоят два солдата в армейской форме.
По коридору идет комендант поезда, предупреждает сидящих в купе и стоящих в коридоре солдат: «Будьте наготове! Опасность партизан!»
«Кто эти двое в неуставной форме?» — спрашивает стоящий у соседнего окна солдат. «О, это казаки», — отвечает сосед. «Казаки? Ну, тогда нам ничего не страшно!»
Что может быть выше признания товарищей по оружию? Жаль, что Галя не могла слышать этой столь лестной для нашего брата похвалы. А она там, в Берлине рассуждала о «смешении» военных форм!
Партизаны, видимо, не были заинтересованы в нашем эшелоне, и примерно через час поезд остановился на станции Карниа, на которой нам полагалось сходить. Мы вышли на площадь перед станцией. На ней ни души, кроме человека в папахе и заношенной солдатской куртке. Он подошел к нам, обнял меня и произнес с кавказским акцентом: «Здравствуй, брат-казак!»
Он оказался из числа горцев, которые, подобно казакам, оставили в 1943 г. родные места и в 1944 г. временно осели в Северной Италии. Им был предоставлен пограничный район, который они охраняли от нападений партизан. Возглавлял их генерал Султан Клыч Гирей. Не ручаюсь за достоверность, но, по рассказам юнкеров, самые красивые женщины и самые породистые лошади были у кавказцев.
Горец показал нам поезд местного сообщения, на котором к полудню 24 декабря 1944 г. мы, наконец, достигли цели нашего путешествия — города Толмеццо, «столицы» Казачьего Стана.
Штаб Походного Атамана расположился в большом доме светлого цвета. Верхний этаж его был украшен балконами. Мы разошлись по штабным отделениям оформлять наши назначения, и больше никого из моих спутников, за исключением есаула Кантемира, я не встречал.
Встретил я его летом 1945 г., месяца полтора после выдачи казаков в лагере Пеггетц, превращенном в лагерь Ди-Пи. Кантемир, очевидно, не ожидавший меня встретить, рассказал мне совершенно нелепую историю, как в Будапеште он обратился к коменданту города (это после выдачи англичанами большевикам возглавляемой им школы диверсантов! Организация этой школы и составляла содержание проекта, о котором он хлопотал в Берлине в штабе генерала Шкуро) с просьбой выписать ему пропуск в г. Иннсбрук. В Венгрии названия многих городов кончаются на «брук». Комендант, не имея понятия о существовании австрийского Иннсбрука, пропуск ему, ничтоже сумняшеся, выдал, и Кантемир перебрался во Французскую зону Австрии. Теперь он приехал в Лиенц вербовать избежавших репатриации казаков во Французский Иностранный Легион. На самом деле, как меня осведомили казаки, он раздавал им советские газеты и вел советскую пропаганду. Видимо, почуяв, что казаки решили положить конец его «патриотической» деятельности, Кантемир бежал в американскую зону, в г. Зальцбург. В качестве казачьего офицера он втерся там в доверие администрации 2-го Украинского лагеря. В декабре 1945 г. я опять нарвался на него (чего не выделывает «его величество случай»?), когда во дворе здания лагеря (бывшей
24 декабря 1944 г. в штабе походного атамана я получил указание отправиться в распоряжение Юнкерского Училища в Виллу Сантину, в нескольких километрах на юг от Толмеццо. Мне повезло. Туда возвращался с подводой казак, который мог взять меня с собой. Я должен был подождать, пока он не закончит свои дела.
Ожидание мне было очень на руку, т. к. в Толмеццо меня ожидал радостный сюрприз. В штабе я узнал, что терско-ставропольская станица переселилась из Жемоны в горное село почти рядом с Толмеццо. Из штаба позвонили атаману станицы, и вскоре я обнял маму в вестибюле штаба. Полтора года мы не видели друг друга. Мама изменилась за это время: похудела, больше морщин и складок на лице, возросло число серебряных нитей на голове. Очевидно, переменился и я. Мама окинула меня внимательным взглядом матери и врача и с тревогой в голосе воскликнула: «Юра, ты болен!»
Ее слова не тронули меня. С легким упреком я возразил: «Мама, сколько людей потеряли головы, а ты толкуешь о болезни».
Мой ответ понравился донскому сотнику, стоявшему неподалеку и, видимо, прислушивавшемуся к нашему разговору. Он поддержал меня: «Правильно говорит казак. Молодец! Такому и надо в юнкера!»
Мама засмеялась и ответила: «Казак и есть. Когда он еще в пеленках был, я пела ему: «Богатырь ты будешь с виду и казак душой». Таким он и вышел».
Радости много, а времени для нее, как всегда, мало. Я договорился с мамой навестить ее, как только обоснуюсь в училище. Обещание мое я вскоре сдержал. Мама, счастливая, хотя и обеспокоенная моим видом (она оказалась права: я был болен), возвратилась к себе в станицу, а я зашагал в Виллу Сантину.
Возница оказался астраханским казаком по фамилии Баранников. Сын его был юнкером полубатареи училища, чем отец очень гордился. Трудно передать чувство, овладевшее мной. Мы шагали по покрытой щебнем горной дороге. Вниз, на краю ее, спадала в долину скалистая стена. В долине вилась по камням неширокая и неглубокая река Тальяменто. Справа от нас терялась вверху подобная же стена, покрытая расселинами и трещинами, из которых кое-где тянулись вверх корявые стволы деревьев. Из-за гребня гор на долину Тальяменто и на противоположные с редкими деревьями крутые склоны гор (где-то там жила мама) падали косые лучи солнца. Нас окружала строгая красота северо-итальянских Альп. И вот это и есть «Казачья земля», наш временный приют, из которого мы вскоре снова двинемся на восток освобождать наши родные земли! Но ведь и здесь я тоже с моим народом! Мне стало очень легко на сердце.
Совсем вечерело, когда лошадь довезла нас до Виллы Сантины. В сумерках мне трудно было разглядеть местечко. Мы миновали церковь и сразу за ней остановились у большого светло-желтой окраски двухэтажного дома. Это была местная школа, в которой были расквартированы две сотни училища. Я поблагодарил возницу. Взял мой рюкзак. Разыскал дежурного офицера. Им оказался терец — войсковой старшина Третьяков.
Я отрапортовал ему, что я прибыл в распоряжение училища. Третьяков объяснил мне, что завтра я должен буду сдать приемные экзамены. Пока же он поместит меня к юнкерам 2-й сотни.