Трагедия закона. Простым канцелярским шилом

Хейр Сирил

Петигрю улыбнулся. Он сам придумал эту историю лет двадцать назад, и теперь ему было в высшей степени приятно стать свидетелем того, что она не забыта, что она все еще здесь в ходу, причем без особых изменений. На его плечо легла чья-то рука, и, обернувшись, он увидел перед собой секретаря суда, сияющего от удовольствия видеть наконец-то вернувшуюся в стадо заблудшую овцу.

— Рад вас видеть, Петигрю. Вы тут завтра собираетесь защищать двоеженца?

— Увы! К сожалению, ни защищать ни обвинять. Вообще-то я здесь совершенно случайно и на данный момент представляю собой ничтожнейшего из ничтожнейших человеческих созданий.

Кустистые брови секретаря сошлись.

— Надеюсь, вы не хотите сказать мне, что вас назначили членом жюри присяжных? — не скрывая удивления, спросил он.

— Нет, я давно уже

забыл, что это такое. Судя по тому, как с ними обращаются, их скорее можно отнести к представителям животного мира. Я безвредная, но нужная вещь, а именно свидетель. Сомневаюсь, что понадоблюсь им вообще, поскольку не уверен, что меня вызовут давать показания, но в любом случае завтра буду иметь нахальство спорить с вами о соответствующем размере моих командировочных расходов.

— Не беспокойтесь, я постараюсь урезать их до минимума, — твердо заявил секретарь. — Ладно, что пьем?

После обеда Петигрю не без сожаления узнал, что избежать расплаты за нежданные каникулы ему никак не удастся. Прокурор Флэк, самый методичный и дотошный из всех судейских, решил провести предварительную встречу, с Маллетом, и Петигрю на ней тоже надо было присутствовать. Как и следовало ожидать, все было достаточно рутинно и скучно. Он терпеливо слушал, как сначала прокурор Флэк детально перечислил ряд статей кодекса законов и вытекающие из них предписания, которые Петигрю и без того знал наизусть, а затем Маллет, почти не сверяясь с кипой принесенных им бумаг, долго говорил о фактах, и только о фактах. Но в разгар встречи произошло, казалось бы, незначительное событие, которое имело весьма серьезные последствия.

Маллета вызвали к телефону, и в его отсутствие Флэк задал вопрос о некоторых подробностях, на который Петигрю был не в состоянии ответить. Пытаясь выйти из положения, он стал лихорадочно просматривать бумаги Маллета, тщетно надеясь найти нужную страницу в нужной папке. Практически наугад открыв одну из них, он с удивлением, близким к шоку, увидел на первой странице свое собственное имя, написанное аккуратными заглавными буквами.

«ПЕТИГРЮ, Фрэнсис, — прочитал он, — адвокат; холост; судимостей не имеет». Какого черта?! Петигрю вернулся к обложке и увидел, что она озаглавлена: «ДЕЛО ДЭНВИЛ. Указатель персонала управления».

— Боже мой! — вполголоса пробормотал он. — Это же черт знает что!

— Что вы сказали, коллега? — спросил Флэк. — Вы нашли там письмо, датированное 5 апреля? Я уверен, моя собственная копия не совсем верна.

— Простите, но я никак не могу его найти. Боюсь, нам придется подождать до возвращения инспектора.

Он никак не мог удержаться от искушения продолжить чтение этих столь неожиданных для него материалов.

«Год рождения — 1888; допущен к юридической практике в 1912-м; юридический консультант Управления по контролю за производством и использованием взрывателей с 1 октября; взаимоотношения с покойной характеризуются как явно дружеские, а с другими подозреваемыми — как в основном негативные, за исключением Элеоноры Браун; имеются определенные сомнения относительно возможной ревности со стороны Томаса Филипса».

Ну это уж слишком! Не в силах читать дальше, хотя вся страница, озаглавленная его именем, была до конца заполнена плотным аккуратно написанным текстом, Петигрю перевернул страницу, чтобы поскорее убрать с глаз долой оскорбительный пассаж, и увидел:

«ФИЛИПС, Томас: помощник адвоката; ранее не судим; год рождения — 1890; в 1916-м женился на Саре Эмили Ричарде, которая скончалась в 1934-м; с 1919-го по 1939 г, работал в компании „Мейхью энд Тиллотсон“; временный сотрудник управления с декабря 1939 г.».

Петигрю не успел прочитать, что написано дальше, так как бесшумное появление Маллета у входной двери заставило его поспешно и с виноватым видом захлопнуть папку и засунуть ее в самый низ стопки. После кратких и точных ответов инспектора разговор пошел значительно быстрее и довольно скоро кончился. Маллет, остановившийся в другом отеле города, покинул зал заседаний практически немедленно. Если он и заметил необычный интерес Петигрю к папке с делом Дэнвил, то сделал вид, будто ничего не случилось. Петигрю, вернувшись к себе, вскоре лег спать, но не мог заснуть сразу. Он испытывал сильное чувство внутреннего раздражения

против самого себя за то, что поддался соблазну прочитать то, что явно не было предназначено для его глаз, и еще большее раздражение против Маллета за то, что тот позволил себе, как он считал, непростительное хамство и несвойственную ему откровенную глупость. Впрочем, когда это чувство стало утихать, до Петигрю вдруг дошло, что в тайком прочитанных им документах было что-то еще, по каким-то причинам сильно задевшее его самолюбие. Что именно это было, он, как ни старался, никак не мог вспомнить. Петигрю целую вечность вертелся в постели, непрестанно поворачивался с боку на бок, мучительно пытаясь разрешить эту крошечную проблему. Когда ему все-таки удалось ее разрешить, она оказалась настолько тривиальной, что затраченные на поиски ответа усилия чудовищно не соответствовали результату. Чувствуя себя еще более обиженным и неудовлетворенным, но вместе с тем довольным, что мучительный поиск кончился, он наконец спокойно уснул.

На следующее утро Петигрю пришел в суд рано, как раз вовремя, чтобы увидеть столь хорошо знакомую ему церемонию открытия судебного заседания. Чувствуя себя чуть ли не обнаженным, находясь в зале без привычной мантии, без которой он в свое время там никогда не появлялся, он преднамеренно решил сесть на одну из довольно неудобных скамей для публики в задних рядах, а не впереди, по соседству со своими коллегами. Пока зачитывалось официальное представление, его мысли были сконцентрированы не столько на проходящем спектакле или даже на деле, которое так неожиданно привело его в Истбери, сколько на том, что ему пришлось испытать вчера вечером перед сном. И чем больше он размышлял об этом — а переключить свое внимание на что-либо иное, как он ни старался, ему не удавалось, — тем больше его охватывало непонятное чувство раздражения. Будучи человеком, всегда стремившимся быть до конца честным с самим собой, Петигрю заставил себя как можно глубже, как можно детальнее проанализировать свои чувства и довольно быстро пришел к заключению: все дело в том, что оскорбительная фраза, которая при иных обстоятельствах вызвала бы у него не более чем ироническую усмешку, исходила от Малетта, человека, чьи рассудительность и острота ума всегда вызывали у него только самое искреннее уважение. В таком случае не могло ли причиной его обиды и раздражения, подумал Петигрю, лихорадочно перебирая в мозгу самые различные, даже не очень приятные варианты и невидящим взором глядя на то, как прокурор Флэк тщательно поправляет широкую треугольную шляпу на своем густом парике, — не могло ли этой причиной стать то, что в той самой фразе на самом деле была доля правды? Потому что если это так…

Да нет же, черт побери, нет! Просто инспектор действовал на редкость глупо, а он, Петигрю, был дураком, вообразив, что если когда-то давным-давно Маллету случайно повезло в одном весьма запутанном деле, то он так и остался тем же обычным, прямолинейным и неумелым полицейским. Теперь, вспомнив о том, что вчера вечером стоило ему целого часа мучительной бессонницы, Петигрю с удовольствием почувствовал, как былое восхищение инспектором улетучилось. Рассудительность и острота ума! Ну надо же! Да ведь он не сумел даже правильно собрать очевидные факты! Плохо, очень плохо! Для человека его положения аккуратность в деталях — основа любого успешного расследования. Одного, всего только одного беглого взгляда на его записи было бы вполне достаточно, чтобы обвинить инспектора в преступной небрежности. И это допустил один из ведущих офицеров Скотленд-Ярда! Петигрю даже захотелось написать обо всем этом в газету «Тайме».

Был и еще один резон, позволяющий Петигрю с чистой совестью перенести чувство сильной досады с себя на бестактного полицейского инспектора. Он, как ему помнится, был глубоко потрясен и расстроен убийством мисс Дэнвил и, хотя с самого начала предполагал, что расследование будет достаточно трудным, тем не менее воспринимал тот факт, что рано или поздно убийство будет раскрыто, как нечто само собой разумеющееся. Теперь он был в этом совсем не уверен. Его былой вере в профессиональные способности Маллета был нанесен поистине сокрушительный удар! Ну разве можно ожидать, что офицер, допускающий такие вопиющие — Петигрю даже поймал себя на том, что беззвучно артикулирует это определение, — такие вопиющие промахи, вообще способен довести это дело до успешного конца?