Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...
Шрифт:
— Поговорим теперь о тебе… Что ты тут поделываешь? Как твои дела? Юг вылечил тебя, я вижу это по твоему лицу. Но на этом берегу, когда солнце приносит вам пользу, скука в такой же степени вредит. Одно на одно и выходит…
— Но уверяю тебя, я не скучаю, совсем наоборот! — отвечал Пьер.
Он понимал, что Оливье не может, да и не должен продолжать разговор о своем браке, понимал и то, что хотя собственное его сердце разрывалось от откровенностей, которые он только что выслушал, однако вся его роль друга-утешителя заключалась теперь в том, чтобы не прикасаться к этим язвам, внезапно обнажившимся перед ним, пока они станут не столь кровавыми, не
— Как я живу? — отвечал Пьер. — Как тебе сказать… Живу, как живется. Выхожу из дому немного чаще, чем обыкновенно. Ты не оценил всей прелести Канн: слишком мало оставался ты здесь. Это город маленьких кружков. Нужно принадлежать к одному или к двум, чтобы почувствовать прелесть этого уголка. Мне посчастливилось попасть в самый приятный из всех. Теннис, прогулки, чай в пять часов, обеды то тут, то там: в результате думаешь, что еще зима не кончилась, а уже наступила весна… И потом поездки на яхтах. Например, твою телеграмму из Каира я получил в Генуе, куда мы ездили на судне одного американца. Это мистер Марш, с которым я тебя познакомлю: он оригинален и заинтересует тебя.
— Сильно сомневаюсь, — молвил Оливье, — мы с американцами никак не сходимся. Бесполезная энергия этих людей прямо утомляет меня… На них повсюду натыкаешься… Сколько их видел я в Каире и по Нилу, мужчин и женщин: все богатые, все здоровые, деятельные, образованные, на все смотрят, все понимают, все знают, обо всем судят… И все совершают или уже совершили и снова повторяют кругосветное путешествие. В умственном отношении они напоминают мне тех ярмарочных гаеров, которые у вас на глазах съедают сырого цыпленка, подошву от сапога, дюжину пуль и запивают все это стаканом свежей воды… Где вмещают они всю эту кашу бессвязных впечатлений, которыми пичкают себя? Это загадка… Впрочем, твой янки из другой породы, потому что понравился тебе… А какой принц владетельный или лишенный престола был на его яхте?
— Никакого! — отвечал Отфейль, радуясь, что мизантропия его друга перешла теперь в веселый юмор. — Была его племянница, мисс Флуренс. Она, действительно, отчасти обладает этим страусовым желудком, над которым ты смеешься: она рисует, занимается археологией, химией, но в то же время она славная девушка… Была еще одна венецианка, маркиза Бонаккорзи, живая картина Веронезе!..
— Они мне больше нравятся на полотне, — сказал Оливье. — Это сходство итальянок с картинами великих мастеров приводило меня в Риме в отчаяние. Входишь в гостиную. В уголке, на канапе видишь Луини, который говорит с Корреджо. Приближаешься. Луини с жаром рассказывает Корреджо про последний французский роман, обыкновенно, самый пошлый и глупый, а Корреджо слушает Луини с таким интересом, который навеки отобьет у вас вкус к мадоннам того и другого художника!.. Но ваше судно было совсем частицей космополитического мира: двое американцев, итальянка, француз… А еще какие народы имели своих представителей?
— Еще Франция, скорее Париж, и Австрия, вот и все… Париж был представлен четой Шези. Жену ты знаешь: Ивонна… Это тебе ничего не говорит?.. Мадемуазель Брессюир…
— Та, на которой меня хотела женить твоя сестра? Которая выставляла напоказ свою спину чуть не до самых бедер и в шестнадцать лет считала себя уже фигурой!.. Кто ее любовник?
— Но это самая честная
— В таком случае она плохо представляла Париж, — сказал Оливье. — Перейдем к Австрии…
— К Австрии?.. — повторил Пьер.
Минуту он колебался. Он отлично знал, что рано или поздно ему придется упомянуть Оливье про свою любовницу, а если он заговорил про прогулку на яхте, то лишь для того, чтобы назвать ее в первом же разговоре. И вот он боялся. Какие замечания вызовет у его иронического друга обожаемое имя? В голосе его слышалась дрожь, когда он повторил еще раз:
— К Австрии?.. — потом прибавил: — Она была представлена баронессой де Карлсберг, с которой ты встречался в Риме. Мы говорили о тебе…
— Правда, — молвил Оливье, — я встречал ее в Риме.
В свою очередь, колебался и он. Он был так потрясен, что лицо его исказилось, когда из уст своего друга услышал это имя среди чащи леса, по которому разносился шелест сосен, подобный призыву далекого голоса. Это колебание, это изменение лица, самый ответ Дюпра — все должно было бы раскрыть Отфейлю тайну. Но он сам не смел взглянуть на друга, который, снова овладев своими нервами, продолжал:
— Правда, у эрцгерцога есть вилла в Каннах… Она теперь живет с ним?
— Разве она была в разводе с ним? — спросил Пьер.
— Законно — нет, а в действительности — да, — отвечал Оливье.
Он был слишком порядочным человеком, чтобы позволить себе хоть малейшую выходку против женщины, которая была его любовницей. Глубокая и горькая обида, которую он носил в душе, выразилась особенным способом: не будучи в состоянии и не желая злословить о ней, он начал хвалить человека, которого она ненавидела больше всего на свете, — ее мужа.
— Отчего они не сошлись? — продолжал он. — Я никогда не мог этого понять, потому что она очень умна, а он — человек выдающихся достоинств. Он один из тех трех-четырех лиц, таких, как бразильский император, князь Монако и великий герцог Баварский, которые заняли почетное место в науке… Кажется, он ученый, и серьезный ученый…
— Он, может быть, и серьезный ученый, — отвечал Отфейль, — я этого не отрицаю, но как человек — он негодяй… Если бы ты видел его, как видел я, в салоне его жены, когда он устроил сцену в присутствии шести посторонних лиц, то ты удивился бы, как она может прожить рядом с этим чудовищем хоть один день, и ты пожалел бы ее.
Он говорил со страстной убежденностью. Во всяком случае, Оливье, знавший, как мало он экспансивен, с удивлением заметил такое проявление живого интереса. Он был уже и без того потрясен, и задушевный тон друга должен был еще более поразить, изумить его. Он взглянул на него. На этом лице, за всеми изменениями которого он следил с самого детства из года в год, он заметил новое выражение, еще незнакомое ему.
В свете быстрой, как молния, интуиции, он угадал если не всю истину, то хотя бы часть ее, и это окончательно потрясло его. «Неужели он любит ее?..» Этот вопрос прозвучал у него в душе внезапно, невольно, как будто чей-то чужой голос против его воли шептал внутри него. И вопрос был слишком неожиданен, слишком тяжел, так что реакция должна была произойти моментально. «Я с ума сошел, — подумал он, — это невозможно…»
Но в то же время он сознавал, что не в силах спросить своего друга, как он познакомился с госпожой де Карлсберг, как они ездили в Геную, какую жизнь ведет она в Каннах. Такая невозможность допрашивать всегда является при догадках, которые слишком живо и остро задевают сердце.