Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Бурже Поль

Одета она была в выходное платье, которое выбрала, думая, что, наверное, муж вернется и поведет ее осматривать Канны. Но затем, так как он не возвращался, она принялась за залежавшуюся корреспонденцию с видимым спокойствием, которое обмануло Оливье. Во всяком случае, когда он вошел, она ни малейшим жестом не выразила неудовольствия или порицания. Чистые линии ее лица остались такими же натянутыми и холодными.

С первых недель своего супружества они начали жить в этом положении интимности на приличном расстоянии. Из всех форм брачного сожития эта форма самая противоестественная и наиболее редка в самом начале. Надо окончательно прийти к мысли,

что брак не удался, и лишь тогда будет ясно, что раз не сошлись характерами, то единственным лекарством может быть только вежливость. Она, по крайней мере, ослабляет затруднительность ежедневных встреч, которые при отсутствии любви столь же несносны, сколь сладко и необходимо постоянное общение в счастливом браке.

Но как часто даже при самом неудачном браке у одного из супругов, соблюдающих неизменную вежливость, за нею скрывается вся сила страсти, тем более пламенной, что она остается неразделенной! Не в таком ли положении находилась госпожа Дюпра, этот двадцатидвухлетний ребенок, хотя она настолько хорошо владела собой, что казалась на вид совершенно равнодушной? Страдала ли она из-за своего мужа, не подавая и виду? Будущее покажет.

А теперь это была путешествующая светская дама, по внешности совершенно корректная. Она подставила лоб под поцелуй мужа и господина без малейшей жалобы, без всякого знака удивления.

— Я пропустил час завтрака, — начал он, — надеюсь, вы не дожидались меня? Чтобы заслужить извинение, я принес вам эти чудные цветы.

— Действительно, чудные, — отвечала Берта и, приблизив букет к лицу, понюхала его.

Ярко-красные, широкие лепестки гвоздики своим горячим живым блеском еще сильнее оттеняли холодный тон ее бледного лица, как бы окрашенного кровью, смешанной со снегом. В синеве ее глаз был какой-то металлический блеск, и, казалось, из них никогда не выкатилось ни одной слезинки. И, однако, чувствовалась нервность, даже впечатлительность в той манере, с которой она втягивала, поглощала своими тонкими, дрожащими ноздрями пряный и опьяняющий запах цветов, поднесенных ей мужем. Но это ни малейшим оттенком не сказалось в звуке ее голоса, когда она спросила:

— Вы вышли, ничего не съев… Это неблагоразумно… Ваша мигрень прошла?.. Вы так плохо спали ночью!.. Я слышала, как вы ходили…

— Да, у меня была бессонница, — отвечал Оливье, — но это пустяки. Чудный воздух этого ясного утра подбодрил меня… Вы не видели Отфейля? — прибавил он.

— Нет, — отвечала она сухо. — Где мне было его видеть? Я не выходила…

— А он не спрашивал меня?

— Нет, насколько я знаю.

— Может быть, он сам нездоров, — продолжал Оливье. — Если вы позволите, я пойду проведать его…

Он давно уже покинул гостиную, а молодая женщина все еще сидела, опустив голову на руки, в том положении, которое она приняла, отвечая ему: «До скорого свидания»… Теперь щеки ее горели, и если она не плакала, то на сердце у нее было страшно тяжело, потому что дыхание ее стало быстрым и прерывистым. Без Оливье это была совсем другая женщина; она беспрепятственно отдавалась необычайному чувству, которое питала к своему мужу. Это был род оскорбленной, непризнанной привязанности, которая, не умея и не смея признаться ни в нежности, ни в упреках, выражалась в ряде безмолвных, но постоянных, сильных раздражений. При таком состоянии духа явная страстная дружба Оливье к Отфейлю не могла быть особенно симпатична ей, а особенно после этого крюка на Канны, который отдалял их возвращение. А она так стремилась увидеть свою семью.

Но

еще другая причина заставляла ее ненавидеть эту дружбу. Как все молодые женщины, которые выходят за человека из среды, совершенно им чуждой, она страстно беспокоилась о прошлом своего мужа. И вот одно полупризнание, какие вырываются у самых скрытных людей среди бесед в первые дни после свадьбы, раскрыло ей, что Оливье в последнее время своей холостой жизни поддался чарам какой-то страшно жестокой любви. Другое полупризнание открыло еще, что это приключение разыгралось в Риме, а героиня его была великосветская дама — иностранка.

Сам Оливье забыл эти две неблагоразумные фразы, но Берта не забыла. Она не только запомнила эти два признания и соединила их, но еще дополнила их при помощи той мозаичной работы, на которую женщины мастерицы: они подхватывают в самых незначительных разговорах одну деталь за другой и присоединяют их к знакомым уже частям всей истории. Таким путем они доходят до таких индукций, каким позавидовали бы и самые ловкие сыщики, и самые прозорливые ученые.

Оливье не подозревал об этой тайной работе в мозгу Берты. Еще меньше мог он подозревать, что она открыла имя таинственной любовницы, столь предательское по своей исключительности. И вот как.

Когда он женился, то порвал массу писем, побросал в огонь много засушенных цветов и портретов. Но тут вышла обычная история при подобных аутодафе: его рука дрогнула перед некоторыми реликвиями, останками юности мучительной и несчастной, но все же его юности. Он сохранил карточку госпожи де Карлсберг, снятую в профиль. Этот профиль был так прекрасен, с такими чистыми линиями, так походил на профиль с античной модели, что он не решился сжечь фото. Он спрятал карточку в конверт. В этот самый момент явился неожиданный визитер, и Оливье сунул конверт в одно из отделений большого бумажника, куда обыкновенно клал текущие деловые бумаги. Там он и забыл его, а заметил опять только уже в Египте.

Тут ему еще раз пришла мысль сжечь этот портрет, и опять он не решился. В космополитическом мире, где он вращался по своим обязанностям дипломата, женщины имеют обыкновение давать портреты с подписями друзьям, а часто и мимолетным знакомым, так что имя Эли, написанное внизу карточки, ничего не доказывало. Берта никогда не увидит этого портрета, а если и увидит, то он просто назовет ей имя госпожи де Карлсберг. И он оставил фотографию на старом месте.

В один прекрасный день событие, которое казалось ему маловероятным, произошло совершенно просто. Это было во время их остановки в Луксоре. Берта в течение всего путешествия не переставала вести свои счета с прирожденной и воспитанной аккуратностью. Разыскивая счет, составленный мужем, она без всякой дурной мысли посмотрела в его бумажник и нашла фотографию.

Но вторая половика расчетов Оливье не оправдалась: она не стала его расспрашивать. Присутствие этого портрета среди бумаг Оливье, властная и редкая красота этого женского лица, странность этого иностранного имени, элегантность туалета, наконец, место, где была снята фотография, — Рим — все подсказывало молодой женщине, что это та самая таинственная соперница, которая занимала такое место в прошлом ее мужа. Она слишком часто думала об этом!

Но как было сказать об этом Оливье, не возбудив в нем подозрения, что она, как шпион, выведала его тайну, без спросу роясь в его бумагах? И потом, что выведывать у него — ведь она все уже угадала! Она промолчала, сохранив в сердце пламя боязливого, смертельного любопытства.