Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...
Шрифт:
— Вот ответ.
Взяв Оливье под руку, он мог бы почувствовать, что друг его дрожал еще больше, чем он сам.
XI. Между двумя драмами
Эли ожидала ответа Пьера на свое письмо без всяких опасений. Она написала ему сейчас же после ухода Оливье, почувствовав инстинктивную и непреодолимую потребность окунуться в теплую и чистую атмосферу этой самоотверженной и прямой преданности после жестокой сцены, из которой она вышла разбитой, униженной, загрязненной. Ни одной минуты не оскорбила она Оливье подозрением в том, что он, даже одержимый самой яростной и злобно-ревнивой любовью, мог посягнуть на представление Пьера о ней — на представление, столь мало походившее на ее прошлое, но вполне правильное сравнительно
В этом письме она не говорила своему другу ничего такого, чего не повторяла бы уже в двадцати других: сначала она писала, что любит его, потом снова повторяла, что любит его, и еще раз, в конце, что любит его. Она была вполне уверена, что и он также немедленно ответит ей фразами любви, какие она двадцать раз уже читала и перечитывала, но каждое слово в них все же оставалось для нее чем-то новым и сладким, как неиспытанное счастье.
Взяв в руки конверт, на котором Пьер надписал ее адрес, она доверчиво взвесила его рукою, думая: «Он посылает мне длинное письмо. Как он добр!..» Она разорвала конверт в восхищении, которое тут же сменилось ужасом. Эли взглянула на свое нераспечатанное письмо, потом снова на конверт с адресом. Возможно ли, чтобы такое оскорбление шло к ней от «ее нежного», как называла она своего любовника с некоторой слащавостью, свойственной всякому сердечному чувству, от того Пьера, который еще в нынешнюю ночь сжимал ее в своих объятиях с таким обожанием, полным уважения, с такой благоговейной страстью!
Увы, сомневаться было невозможно. Адрес действительно был написан молодым человеком. Это в самом деле он посылал записку своей любовнице обратно, даже не пожелав распечатать ее. Последовав непосредственно за страшным объяснением, бывшим только что, этот отказ и возвращение письма означали разрыв, и причина явилась пред очами Эли с ужасной очевидностью.
Всей истины она не могла знать: ревности Берты Дюпра, пробужденной столькими уликами; той долгой психологической драмы, которая заставила молодую женщину обратиться к самому доверенному другу ее мужа с отчаянным, все выдавшим призывом. Такого сцепления случайностей невозможно было предвидеть, а вот умышленная нескромность Оливье казалась вполне вероятной, вполне согласовывалась с обычной низостью слишком уязвленного мужского самолюбия!
Эли не придумывала и не искала другой причины для объяснения ошеломляющего переворота в душе Пьера, переворота, существование которого доказывалось лежавшим перед ней немым свидетелем, более неоспоримым и веским, чем какие бы то ни было фразы. Подробности катастрофы объяснялись очень просто и логично: Оливье оставил ее, обезумев от раскаяния и желаний, от ревности и унижения, и в приступе полубезумия он поступил противно чести. Он рассказал. Что рассказал он? Все…
При одной мысли об этом кровь застыла в жилах несчастной женщины. С той минуты, когда Пьер на набережной старого порта в Генуе протянул ей депешу, извещавшую о возвращении Оливье, с той минуты она пережила такие томительные часы, что, казалось, мысль ее должна была бы привыкнуть к этой опасности или, по меньшей мере, допустить возможность такого факта. Но сердце, когда любит, сохраняет такую бодрую надежду, такую могучую силу иллюзий, что это испытание застало ее такой неподготовленной, не собравшейся с духом, застало так же неожиданно, как всех нас застает смерть…
О, если бы она могла сейчас же увидеть Пьера с глазу на глаз, сама поговорить с ним, оправдаться, защититься, объяснить ему, чем была она прежде и чем стала теперь и почему, объяснить свою борьбу, потребность во всем самой ему признаться и молчание из страха потерять его, из опасения причинить ему боль, из любви, единственно из любви!.. Увидеть его? Но где? Когда? Как?.. В отеле? Он ее не примет. Там был Оливье, который сторожил его, охранял его… У себя? Он больше не вернется… На свидании? Она даже не может просить у него свидания. Он не распечатает ее письма…
Эта натура, оставшаяся в глубине своей примитивной, почувствовала, как вся дикая, бунтующая сила ее предков-черногорцев поднялась в ней против пут, связывавших ее, как разыгралась разнузданная мощь. Этот бессильный порыв вылился в письме
Это второе письмо было бесцельно и прямо недостойно ее. Но дать свободный исход ярости против Оливье — значило признаться в страсти к его другу… И притом — ведь боль, отзываясь в самых глубоких тайниках нашей души, пробуждает последние ресурсы надежды, которая живет в нас среди полного отчаяния, — и притом, как знать, быть может, Оливье, поставленный лицом к лицу со своим низким поступком, раскается, пойдет к другу и скажет: «Это неправда, я солгал. Я не был любовником этой женщины…»
Вся эта буря безумных мыслей, тщетного гнева и еще более тщетных надежд скоро пала перед новым фактом, таким же жестоким, как и первый. Эли послала письмо к Оливье около семи часов со своим лакеем. Пока она, в лихорадочном ожидании, заканчивала свой вечерний туалет, прошло полчаса, и лакей принес ответ: тяжелый запечатанный конверт, на котором рукой Оливье был надписан адрес, а в конверте лежало ее собственное письмо, нераспечатанное!
Итак, оба друга решили нанести ей одним и тем же путем одно и то же оскорбление! Она будто видела, как они, взявшись за руки, клялись друг другу в союзе против нее во имя их дружбы. Впервые эта душа, обыкновенно чуждая всем слабостям своего пола, испытала к их дружбе нечто вроде безрассудной ненависти, какую питают любовницы к простым товарищеским связям своих любовников, вроде инстинктивного прилива женской антипатии против чувств, исключительно свойственных мужчинам и недоступных женскому вмешательству.
В течение часов, которые последовали за этим двойным оскорблением, Эли была не только влюбленной и отвергнутой женщиной, которая вместе с любимым человеком теряет всякую радость в жизни и умирает от этого. Нет, она, кроме того, испытывала еще все муки самой дикой ревности. Она ревновала к Оливье, ревновала к чувству, которое он внушал Пьеру и сам испытывал к нему. В отчаянии от уверенности в безжалостной разлуке, она терзалась еще новой болью при мысли, что эти два человека счастливы в торжестве их братской нежности, что они живут под одной кровлей, что они разговаривают, уважают, любят друг друга.
Конечно, чувства такого рода плохо согласовались с природным величием ее духа. Но все тяжкие страдания похожи друг на друга тем, что уродуют наше сердце. Самое чуткое существо становится грубым, самое доверчивое — теряет благородную способность отдаваться, самое сердечное — впадает в мизантропию. Нет более глубокого заблуждения, как то, которое отразилось в знаменитом стихе: «Человек — ученик, а страданье — учитель его».
Учитель, да. Но учитель эгоизма, развращения… Чтобы не пасть в страдании, надо принимать испытание как возмездие, как искупление. Но ведь тогда нас улучшает не само страдание, а вера. Нет сомнения, если бы бедная Эли не была полной нигилисткой, которая верует, как она сама высказала определенно, что «есть только видимый мир», тогда все роковые несчастья, которые обрушились на нее, являлись бы ей в особом свете. Она признала бы таинственное правосудие, более мощное, чем все наши замыслы, более ненарушимое, чем наши расчеты, и увидела бы его проявление в коллизии, которая наказала ее двойной адюльтер дружбой, связывавшей обоих ее любовников, наказала и самих любовников, заставив их страдать друг из-за друга.
Но в поразившем ее ударе она видела только низкую месть прежнего любовника, и такое страдание могло только унизить ее дух. Она чувствовала, как гибнут все доблести благородного всепрощения, нежной мягкости, чуткой совестливости — все, что пробудила в ее сердце любовь, полная прекрасного энтузиазма. На их место подымались самые скверные ее инстинкты при мысли о том, что эти два человека, которым она принадлежала и из коих одного она любила до безумия, оба презирали ее.
И в ее воображении восставала фигура Пьера, который двадцать четыре часа тому назад был тут, возле нее, фигура ее Пьера, преданного, счастливого, экзальтированного!.. Все эти муки переходили в истерические кризисы, она плакала и кричала его обожаемое имя. К чему? Тот, к кому она обращала такие страстные воздыхания, не хотел даже и слушать ее!