Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...
Шрифт:
— Он не придет, — отвечала Флуренс, — иначе в эти восемь дней он написал бы мне, сделал бы какой-нибудь шаг. Зачем вы говорите мне это? Вы только отнимаете у меня мужество, а оно, поверьте, мне очень нужно…
— Вы еще ребенок! — возразила Эли, обнимая ее. — Наступит день, и вы узнаете, что у нас нет мужества перед людьми, которых мы любим и которые любят нас… Предоставьте мне действовать. Вы будете помолвлены еще до наступления вечера…
Эти слова увещания и надежды она сказала горьким тоном, какого Флуренс еще не знала за ней. Слушая рассказ молодой девушки о пустячном недоразумении, которое оторвало ее от Вердье,
В то же время ее охватило истинное негодование против шпионства, которое пустил в ход эрцгерцог, чтобы сохранить при себе Вердье. Она видела тут то же самое, что со вчерашнего дня наполняло ее ненавистью к Оливье: привязанность мужчины к мужчине, дружбу, ревнивую к любви, враждебную к женщине, дружбу, которая преследует и пожирает женщину всеми способами, лишь бы охранить друга от любви. Конечно, чувство принца к своему сотруднику не совсем походило на чувство Оливье к Пьеру и Пьера к Оливье. Это была привязанность ученого к товарищу по лаборатории, учителя к ученику, почти отца к сыну. Но эта дружба, хотя бы и основанная лишь на уме, все же была дружбой, на свой манер, страстной.
И госпожа де Карлсберг испытывала чувство удовлетворения своей личной мести, когда отправилась прямо с «Дженни», задавшись целью бороться против этой дружбы и разрушить ее. Слабая отплата, которая не помешала ей, среди поступков, которые она совершала для счастья другой, не помешала чувствовать, что сердце ее разбито отчаянием из-за потери собственного счастья!..
После разговора с Флосси первой ее заботой было отправиться на виллу, которую занимала Андриана в другом конце Канн. Но ей даже не пришлось ничего просить у благородной итальянки, которая сразу и не поняла недоразумения, разделившего Вердье и мисс Марш.
— Да отчего же она не сказала? — воскликнула она. — Бедное, милое создание! Я отлично видела за последние дни, что с ней что-то приключилось. Так вот оно что!.. Но я сейчас же отправлюсь к вам, увижу Вердье, увижу принца и скажу всю истину. Пусть они признают, что Флосси не участвовала ни в какой гадости… К тому же будет уж с меня постоянно прятаться, постоянно лгать. Я хочу объявить про свой брак, и прямо сегодня. Я только поджидала случая, чтобы побудить Корансеза к решительному поступку. Вот случай.
— А ваш брат? — спросила Эли.
— Что?.. Мой брат?.. Мой брат? — повторила венецианка.
При этом напоминании краска, а потом бледность покрыла ее прекрасное лицо, в котором кровь играла свежими волнами. Последняя борьба явно происходила в этой натуре, давно порабощенной: остаток ужаса сражался с обретенной вновь моральной силой. У нее было две всемогущие причины для мужества: любовь, еще возбужденная счастьем и наслаждением, и потом — надежда стать матерью. Она сама сразу же сообщила это Эли без всякой стыдливости, даже почти с гордостью искренно влюбленной супруги:
— Наконец, — заявила она, —
Вопреки опасениям, высказанным чувствительной Андрианой, провансалец не обнаружил никакого сопротивления, когда госпожа де Карлсберг попросила его раскрыть эрцгерцогу и его лаборанту всю тайну или всю комедию их «matrimonio segreto». Его отец, верно, лишний раз повторил бы свою любимую фразу: «Мариус — тонкая бестия…», если бы только он имел возможность видеть, с какой задушевной снисходительностью сын дал свое согласие на поступок, которым достигалась самая счастливая развязка всех замыслов ловкого интригана.
В характере южан из окрестностей Марселя есть греческие и тосканские черточки: они все, по-видимому, носят начертанным в глубине своих сердец изречение, в котором резюмируется вся итальянская или левантийская философия: «Chiha pacienza ha gloria…»[41]
Корансез и сам рассчитывал сделать свой брак гласным, как только получил надежду стать отцом. Но согласиться на огласку по просьбе баронессы Эли и из сочувствия к оклеветанной молодой девушке — какой превосходный случай выказать свое великодушие и практичность! Вся мозаичность этого субъекта с пылким воображением и с большой хитростью вылилась в рассуждении, которое он с искренностью или почти с искренностью произнес перед двумя дамами:
— Надо не упускать своего счастья, Андриана. Вы знаете, это мое самое главное правило. История мисс Марш и Вердье — указание нам свыше… Мы должны огласить наш брак, что бы из того ни вышло… Я так хотел бы продолжить эту тайну!.. Наш роман так упоителен!.. А ведь я прежде всего романтик, человек старой школы, трубадур. Видеть ее, обожать ее… — Он указал на Андриану, которая покраснела от удовольствия при этих словах. — И без других участников нашего счастья, кроме друзей вроде вас… — Он обратился к Эли. — Как Пьер, как мисс Марш… — да ведь это достигнутый идеал… Это будет другой идеал, но все-таки тоже идеал — гордо говорить всем: «Она выбрала меня…»
— Но… — И он минутку помолчал, чтобы подчеркнуть важность своего совета. — Если Корансез — трубадур, то такой трубадур, который считает себя не лишенным смекалки. В силу этого я считаю не особенно благоразумным, если Андриана и я пойдем к принцу объявить о нашем браке… Вы позволите, баронесса, говорить с вами откровенно? Да я и никогда не умел льстить… Принц… как бы это выразить?.. Словом, принц — очень уж принц: он не очень любит, чтобы ему противоречили, а чувство Вердье к мисс Марш не очень ему нравится…
Он ведь не то чтобы не знал об их размолвке. Быть может, он сам сурово судил о молодой девушке перед своим лаборантом. Он хотел бы сохранить этого малого при лаборатории. Да оно и естественно: Вердье такой талантливый!
Словом, все это сделает для него не особенно приятным, если милые люди придут к нему и скажут: «Знаете ли, мисс Марш оклеветали. Она была доверенным лицом самой честной, самой безупречной женщины, покровительствовала самому законному и благородному из всех союзов!..» И потом сознаться в ошибке такого рода перед посторонними свидетелями!..