Тракт
Шрифт:
– Вон как ты вырядился… – усмехнулся дед. – А рабочее у тебя что-то есть? Ну если нет, то отец Михаил тебе что-нибудь сообразит.
– Это и есть рабочее… – пробурчал я.
Хотя было уже понятно, что мои наспех закупленные в спортивном супермаркете «походные» шмотки выглядят здесь как наряды «от кутюр».
– По коровнику в таких кроссовках не попрыгаешь, – продолжал бурчать дед, надевая свои высокие кирзачи.
– Ну… что-нибудь придумаем, – прошептал я, скорее, самому себе. А внутренний голос тут же заорал: «Какой еще на фиг коровник, не нужен мне никакой коровник!» Но я сделал над собой усилие и сумел его чуток сделать тише. Так что никто его не услышал.
Мы вышли из комнаты, спустились вниз по лестнице и, отворив прерывисто и жалобно поскрипывающую дверь, оказались на улице. Воздух был, как вчерашний кисель, – темный, плотный и до хрипоты холодный. До рассвета было еще далеко, а луна уже ушла. Идти приходилось почти на ощупь. Я старался светить
Я шел гораздо медленнее деда Антона. Я что-то бурчал себе под нос и боязливо поглядывал на кресты кладбища, раскинувшегося по правую сторону от дороги. Двадцать–тридцать аккуратненьких могил с деревянными крестами. Почему-то в то первое монастырское утро мне казалось, что за мной сейчас наблюдают все эти неизвестные покойники. Наблюдают и осуждают. Все было каким-то чужим и враждебным. И дед Антон неслучайно ускорился, совершенно не собираясь дожидаться, пока я допрыгаю до него. Я отстал и шел в тишине и темноте совершенно один. Дорога была грунтовая с хилыми проплешинами щебня. Идти от моего жилища до храма было никак не меньше восьмисот метров. В то первое утро эти восемьсот метров мне показались длинными до бесконечности. Не знаю, сколько занял у меня этот путь. Но, пока я шел, я успел вспомнить почти всю свою жизнь. И все, прожитое мной за тридцать лет, вполне могло при определенных обстоятельствах потянуть на определение вечности.
Неожиданно грунтовка превратилась в плиты, и ноги радостно загудели по камням, сухим от постоянно дующего здесь колючего ветра. Еще метров пятьдесят пути, и из липкого мрака вырос монолит храма – две каменные глыбы с башнями, украшенными синими куполами, тонущими сейчас в еще совсем ночном небе. Я подошел к нижнему храму, из окон которого сочился боязливый свет от горящих церковных свечей, вытер грязь с кроссовок о края дорожных плит и, сняв шапку, открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь.
В храме было много людей – мужчин и женщин. Шла служба. Один из монахов, уже знакомый мне отец Михаил, читал нараспев какую-то молитву. Голос у него был сильный, красивый, уверенный. Я проскользнул между людьми в самый дальний уголок и затаился. Пока шла служба, я стоял и продолжал думать о своем. Точнее, мой внутренний голос вел разговор с Богом. Как будто Бог был где-то рядом, и обладал невиданным терпением, и готов был меня слушать. Я оправдывался перед Богом как мог. Я объяснял, что на самом деле я вовсе не такой уж и плохой, и, в конце концов, я живой человек, сотканный из слабостей и всяких там сложностей. И я точно есть. А вот стопроцентного доказательства того, что Он есть, нет. Так что, Бог, прости меня. В этой ситуации, когда ни в чем нельзя быть уверенным, кроме собственной слабости и беззащитности, я еще неплохо проживаю свою долбаную жизнь. Бог ничего не отвечал мне. Он просто слушал. А, может, и не слушал меня вовсе. А слушал прекрасный голос отца Михаила. Наверняка, то, что говорил Ему он, было в стократ приятнее. А еще я стоял и причитал: ну как же так? Ну почему? Чем я заслужил? Почему у меня не «все, как у людей»? И так далее и тому подобное. Почему я здесь? Что я тут ищу? Ведь очевидно, что я не создан для этого места.
Периодически мой внутренний разговор с Богом прерывался на то, чтобы оценить происходящее вокруг. Я поглядывал на женщин в черных платках и думал, что женщины «во Христе» – это самое нелепое, что может быть. Меня раздражала их неухоженность. Я подумал, что даже если они решили, что теперь их единственным мужем будет Господь, то почему же они не считают, что ему приятнее было бы иметь в женах красавиц? Почему они так странно одеваются, почему такие лица? Я поглядывал на мужчин, окружавших меня. Это были монахи и простые трудники. И во всех находил что-то раздражающее. Я прям сходу видел все их недостатки. Я в секунду давал оценку и клеил «ярлыки». Постояв в храме меньше часа, я решил выйти, так как никакого успокоения для себя я там так и не нашел.
На улице тем временем рассвело, и воздух резали быстрые птицы. Я побрел по дороге обратно к своему жилищу, надеясь, что вот сейчас наконец-то забудусь таким долгожданным сном. Мне вспомнилось, что я ничего не ел со вчерашнего обеда, и удивился, что есть мне не хотелось. Однако ощущение было очень странное. Я понимал, что есть мне не хочется от бессилия. Я чувствовал такую противную зябкую усталость, что мне не хотелось вообще ничего. Ни есть, ни пить, ни разговаривать, ни слушать
Глава 4
День первый
Дорога от монастыря шла через болота. Грунтовая, насыпная, построенная на пожертвования богатых прихожан, замаливающих грехи девяностых. Они, возможно, как и я, однажды сбежали сюда от своих душевных болей. Сбежали, нашли себя или Бога, а, вернувшись обратно в мир, выделили достаточную сумму, чтобы у каждого желающего появилась возможность добраться до этого глухого места. Когда-то путникам приходилось идти по еле заметной тропинке через болота. Сейчас через эти непроходимые топи и вечно гниющий лес вела более-менее сносная грунтовка, по которой возможно было проехать на легковом автомобиле.
Я застегнул куртку до самого верха, натянул поглубже капюшон и зашагал от монастыря. После нескольких часов очень больного тревожного сна мне хотелось пройтись, побыть одному, так, чтобы никто не мешал разобраться в себе. Время было около трех дня. Я так ничего и не ел. В голове был некий барьер, мешавший мне пойти вместе со всеми в трапезную и подкрепиться монашеской едой. К тому же постоянное бурчание в животе меня мало беспокоило. Гораздо больше меня интересовал ответ на вопрос, почему я здесь. Но ответ пока не находился. Я просто скрылся, убежал. От самого себя и проблем. От груза потерь, накопленных за тридцать лет какой-то пустой жизни. От ошибок, совершаемых раз за разом, комом катящихся за мной, грозящих раздавить меня в лепешку, стоит мне только остановить свой бег. От долгов, от очередной денежной катастрофы, как мне казалось тогда, раздавившей мою волю и мое эго навсегда. Я нигде не мог укрыться от всего этого. Но мне показалось, что здесь, за стенами монастыря, я хотя бы дам себе передышку.
Я не сообщил никому, куда еду. Даже жене. Хотя кому сообщать… С женой мы уже практически развелись, и то, что осталось между нами, было лишь осколками наших общих мечтаний и надежд. Разрушенных надежд. Я просто купил билет на поезд, доехал до Пскова, и дальше – на «попутке» и пешком по этой грунтовке. Как идти, я посмотрел в интернете. Про монастырь этот я знал давно. И даже пару раз думал сюда съездить. Только все не понимал – зачем. А тут как-то вся картинка сложилась, и одним похмельным утром, когда из зеркала на меня посмотрел особенно неприятный, жалкий, слабый, но все же родной персонаж, я вдруг спросил себя, ну как так? Где эта грань, эта черта, когда вдруг из меня, такого чудесного когда-то мальчика, такого тонкого, храброго, ранимого, мечтательного, светлого, черт побери, выросло это дерьмо? Слабое, безвольное, ноющее, раздавленное и безнадежное. Этот вопрос застрял у меня в горле, и я молча собрал вещи и побрел на вокзал.
Года два назад я последний раз был в церкви. Мы с женой заезжали в церковь Николая Угодника на Новокузнецкой. Тихая, светлая, не пропитанная духом коммерции, как многие другие, эта церквушка была нам очень близка, и жена часто посещала ее. Изредка к ней присоединялся и я. Заходил внутрь. Ставил свечки к нескольким иконам, которые казались мне «своими», стоял, слушал томную церковную тишину, или, если шла служба, красивые голоса служителей. Однажды один из священников, проходя мимо меня, почему-то сказал: «Всех по-разному Бог призывает к себе. Для большинства людей нет другого пути, кроме как через страдания. Лишь когда совсем плохо, люди идут к Богу». Неужели даже тогда, когда я был на вершине своего надуманного успеха, он разглядел на моем лице печать страдания? Или, может, заглянул в мое будущее… Или ему с первого взгляда было понятно, что кроется за всем эти моим спокойным благополучием, застывшим восковой маской на лице…