Трактат о любви. Духовные таинства
Шрифт:
«Жил в Константинополе некто по имени Георгий, юноша возрастом лет двадцати… Он познакомился с неким монахом, жившим в одном из константинопольских монастырей, человеком святым, и, открывая ему сокровенности сердца своего, сказал и то, что сильно жаждет спасения души своей. Честный старец, поучив его, как следовало, и дав ему небольшое правило к исполнению, дал ещё и книжицу св. Марка-подвижника, где он пишет о духовном законе. Юноша принял эту книжицу с такою любовью и таким благоговением, как бы она была послана ему от Самого Бога, и сильную возымел к ней веру, надеясь получить от неё великую пользу и великий плод. Почему читал её с великим усердием и вниманием и, прочитав всю, великую получил пользу от всех глав её. При всем том, однако ж, он ничего особенного не делал (как уверял меня с клятвою), кроме того, что каждый вечер неопустительно исправлял то небольшое правило, которое дал ему старец, и не иначе, как исправив уже его, ложился в постель и засыпал. Но со временем совесть начала ему говорить: положи ещё несколько поклонов, прочитай сколько-нибудь других псалмов, проговори сколько можешь большее число раз “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!”
Однажды, как он стоял таким образом на молитве и говорил умом паче, нежели устами: “Боже, милостив буди мне, грешному”, – внезапно низошло на него свыше божественное осияние пресветлое и исполнило всё то место. Тогда забыл уже юноша сей, что находится в комнате и под кровлею, потому что во все стороны виделся ему один свет, не знал даже, попирает ли он землю ногами своими; ни о чём мирском не имел уже он попечения, и не приходило тогда на мысль ему ничто из того, что обыкновенно бывает на уме у тех, кои носят плоть человеческую; но был весь срастворён с невещественным оным светом, и ему казалось, что и сам он стал светом; забыл он тогда весь мир и исполнился слёз и радости неизречённой. Потом его ум востёк на небеса, и он увидел там другой свет, более светлый, чем тот, который был окрест его. И показалось ему, к изумлению его, что вскрай света того стоит помянутый выше святой оный и равноангельный старец, который дал ему небольшую ту заповедь о молитве и книжицу св. Марка-подвижника… Когда прошло видение и юноша очнулся, то нашёл себя (как говорил после) всего исполненным радости и изумления, и плакал от всего сердца, которое слезами было наполняемо и сладостью великою. Наконец лёг он в постель; но тотчас запел петух и показал, что была уже полночь. Немного спустя заблаговестили и церкви к утрени; и юноша встал, чтобы прочитать, по обычаю своему, последование утрени. Так он совсем не спал в ту ночь: сон и на ум ему не приходил.
О том юноше после я узнал от него же самого и следующее. Я встретил его, когда он стал уже монахом и провёл в монашеской жизни года три или четыре. Было ему тогда тридцать два года. Я знал его очень хорошо, мы от юности были друзьями и воспитывались вместе. Так он и рассказал мне следующее: “После оного дивного видения и изменения, бывшего во мне, немного прошло дней, как со мною случились многие искушения мирские, по причине которых, во время совершения мною тех сокровенных по Богу деланий, я увидел в себе, что мало-помалу лишаюсь блага оного, и сильное возымел желание удалиться от мира и в уединении искать Христа, мне явившегося, ибо верую, брате, что для того Он и благоволил явиться мне, чтобы взять к Себе и меня, недостойного, отделив от всего мира. Но как я не мог этого исполнить тогда же, то мало-помалу забыл всё, что пересказывал тебе прежде, и впал в совершенное омрачение и нечувствие, так что не помнил уже ничего из того, что сказывал тебе, ни малого ни большого, до самомалейшего движения мысли или чувства… Теперь же, как видишь, милосердный Бог презрел множество грехов моих и устроил мне сделаться монахом от того самого старца и сподобил всегда пребывать с ним вместе, поистине недостойному. После чего с великим трудом и обильными слезами, при решительном отчуждении и отделении от мира, совершенном послушании и отсечении своей воли, многих других делах и приёмах строгого самоумерщвления и неудержимом стремлении ко всему доброму удостоился я опять увидеть, хотя некоторым образом примрачно, малый луч сладчайшего оного и божественного света. Но такого видения, как то, которое видел тогда, даже доселе я не сподобился увидеть опять”».
Через восемь столетий нижегородский помещик Николай Мотовилов по молитве своего духовника преподобного Серафима Саровского удостоился увидеть точно такой же свет – в божественной природе ничего не меняется! Вот его письменный отчёт, в конце которого он выражает готовность подтвердить сказанное «под присягою».
«Представьте себе в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, но не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом и озаряющий ярким блеском своим и снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и меня, и великого старца».
Вот что видят те, кому действительно открывается Бог. А что видят влюблённые? На первый, поверхностный взгляд – то же самое. Кити Щербацкая была для Левина «улыбка, озаряющая всё вокруг». И Мотовилов видел сияние, озаряющее поляну. И Симеон Новый Богослов видел свою комнату, «осиянную светом». Это сходство и сбило с толку некоторых философов, пришедших к выводу, будто влюблённость есть род Богоявления. Но напомним, что подлинная философия есть тонкое различие вещей, а при подходе, учитывающем тонкости, тут обнаруживаются коренные различия. Первое различие состоит в том, что при подлинном Богоявлении душа человека выходит из его собственного замкнутого «я» и вливается во что-то огромное внешнее, но не теряет себя при этом, напротив, приобретает в гораздо более высоком качестве, а в мнимом богоявлении, каким является влюблённость, душа сосредотачивает свои чувства на себе самой, ощущая себя центром мира и вбирая в себя всё окружающее, будто оно только этой душе и служит. В итоге «я» влюблённого по его субъективному представлению безгранично разрастается,
Вот что чувствовал св. Симеон Новый Богослов: «Был весь срастворён с невещественным оным светом, и ему казалось, что и сам он стал светом». А вот что ощущал влюблённый Левин, то есть Толстой: «Левин вышел на крыльцо. Извозчики, очевидно, всё знали. Они со счастливыми лицами окружили Левина, споря между собой и предлагая свои услуги. Стараясь не обидеть других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел ехать к дому Щербацких… Извозчик знал дом Щербацких и, особенно почтительно к седоку округлив руки и сказав “прру”, осадил у подъезда. Швейцар Щербацких, наверное, всё знал. Это было видно по улыбке его глаз и по тому, как он сказал: “Ну, давно не были, Константин Дмитрич!” Не только он всё знал, но он, очевидно для Левина, ликовал и делал усилия, чтобы скрыть свою радость».
Левину весь мир видится вращающимся вокруг его персоны, радующимся его предстоящей свадьбе. Юноша Георгий вообще теряет ощущение персонального существования, соединяясь с безбрежным светом. Тем самым он уже в этой жизни предваряет то, что прозрел наш замечательный поэт Алексей Константинович Толстой в жизни будущей:
Но не грусти, земное минет горе, Пожди ещё, неволя недолга — В одну любовь мы все сольёмся вскоре, В одну любовь, широкую, как море, Что не вместят земные берега.Второе различие столь же кардинально. Оно состоит в разной надёжности или верности обетования, заключённого в истинном Богоявлении и в любовной эйфории. Господь, возлюбив своего избранника и показав ему небеса отверстыми, приобретает его навсегда, и Его любовь к нему не оскудевает. Это хорошо выражено в стихотворении Жуковского «Лесной царь», хотя и в языческом религиозном восприятии: «Дитя, я пленился твоей красотой, неволей иль волей, а будешь ты мой!» Ни св. Симеон, ни Мотовилов после своих видений не могли вернуться к обычной жизни и до самой смерти продолжали служить одному Богу, получая, конечно, и от него благодатные дары.
А что мы находим в «страсти нежной»? То, что она неизбежно проходит, чаще всего очень быстро, не оставляя в душе никакого следа, будто её и не было. Клятвы в вечной любви, даже когда они абсолютно искренни, не стоят ни гроша: через год или два страсть улетучивается и тосковавшие друг без друга люди чаще всего расходятся, а на вопрос «почему?» он отвечает: «Она оказалась стервой», а она: «Он оказался мерзавцем». Но, дорогие мои, куда же вы смотрели, когда знакомились? Ведь тогда вы видели друг в друге ангелов небесных, а с тех пор в вас ничего не изменилось. «Да, – скажут они, – мы видели всё не таким, какое оно есть, – любовь слепа». Но, произнося эту крылатую фразу, надо уточнять, какая любовь ослепляет. Только брачная любовь. Божественная же любовь, напротив, очищает зрение и открывает ему вечную истину. Она непреложна, она никогда никого ещё не подводила. Это совсем другая любовь, хотя слово то же самое. Думается, теперь в этом у нас не должно быть уже никакого сомнения.
Здесь мы можем подвести промежуточный итог нашего размышления. Проанализировав большой жизненный, литературный и богословский материал, мы приходим к выводу, что словом «любовь» обозначаются, как минимум, два совершенно разных понятия, и оно, таким образом, расщепляется на два омонима, столь же между собой не связанных, как «рок» в значении судьбы и «рок» в значении музыкального стиля. Одна любовь – та, которую имел в виду Иоанн Богослов, говоря, что «Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 8). Её и подобает именовать «божественной любовью». Она есть нечто объективное, ибо реально и навсегда соединяет Бога и человека и открывает человеку, соединённому ею с Богом, путь к вечной жизни. Она никак не связана с разделением людей на два пола. Её главными признаками служат: душевный мир, светлая радость, стремление больше отдавать, чем получать, доходящее до полного самоотречения и пренебрежения своими личными интересами. Эта любовь никогда не обманет и никогда не кончится. Об этой любви так говорил апостол Павел: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13, 4–8). Другая любовь, которую мы называли брачной любовью, любовной эйфорией или влюблённостью, есть нечто субъективное, выдуманное самим влюблённым, ибо это инстинктивная защитная реакция личности на императив вхождения в родовую жизнь, состоящая в персонификации безликого рода в образе другой личности. Таким способом требующему платить ему дань охранителю рода придаётся «человеческое лицо» и вход в его капище усиленно декорируется посредством идеализации этого лица, чтобы войти туда можно было не только без страха, но и с радостью, порождённой полуистерическим состоянием искусственной экзальтации. Её верные признаки – душевное беспокойство, постоянная встревоженность, желание как можно больше взять от возлюбленного, подчинить его себе, крепче утверждая этим подвергнувшееся угрозе обезличивания собственное «я». Эта любовь только и делает, что завидует, ищет своего, живёт неправдой и не хочет знать истины. Она обязательно обманет того, кому вскружила голову, и золото, которое ему сулила, обратится в глиняные черепки. Метафизическая сущность этого обмана заключается в том, что дух ограниченного разумения, ревностный страж рода, повелитель человеческой зародышевой плазмы принимается влюблённым за самого Бога; конечное начинает именоваться бесконечным, то есть происходит впадение в арианскую ересь, а всякая ересь есть терзающая душу ложь.