Шрифт:
Часы были единственным предметом в доме, напоминающим, что время еще идет. Все остальное: венецианское трюмо в стиле «poudreuse» с завитушками по краям консоли, привезенное подполковником Кузнецовым из Берлина, мейсенский фарфор, приобретенный Аркадием на лондонском аукционе 2005 года, сирийская тюль, подаренная Марине ее дамасской коллегой—переводчицей на день рождения, были вещами, не знакомыми со словом «перемены». Предметы эти, расставленные в симметричном порядке, который за долгие годы Ольга Тимофеевна
Как всегда, они сходились к восьми, и за несколько минут до назначенного часа, Ольга Тимофеевна вносила в гостиную начищенный мелом самовар. Он горел рыжим солнцем и в его маслянисто—жарких уютных пазах кое—где белела меловая крошка. Этого никто не замечал, и Марину злило не то, что мама продолжала чистить самовар мелом, невзирая на множество современных, хорошо зарекомендовавших себя средств, а то, что меловую крошку видела только она. Остальные то ли действительно были так невнимательны, то ли оставляли Марине сомнительное право делать замечания бабушке, подтверждая свою репутацию придирчивой и капризной особы.
– Вот, опять опаздывает, – сказала мама свои низковатым, слегка протяжным голосом.
– Вчера он пришел вовремя, – поджав губы, напомнила Марина, еще не зная, стоит ли снова оспаривать замечание матери, или присоединиться к молчаливому равнодушию большинства. – Да и куда торопиться?
– Я бы хотела еще поупражняться, – сказала Аня, подставляя чашку под струю говорливого кипятка. – А то папа в десять пойдет спать, а я еще не повторила рапсодию Брамса.
– Брамс вечен, – осадила дочку Марина. – А мы с папой, увы, нет…
– Мам, блин, не начинай! – Аня отодвинула чашку так резко, что чай выплеснулся на скатерть. – Я понимаю, ты себя плохо чувствуешь, но не настолько же!
Марина поняла, что он взяла слишком резко, поэтому решила сдать назад.
– Я ничего такого сказать не хотела…Просто папа просил собраться к восьми. Он хочет сказать, что—то важное…
Краем глаза Марина увидела, как Сергей ухмыльнулся – в свои четырнадцать сын уже вел себя чересчур самостоятельно, позволяя иронизировать над родителями.
Марина догадывалась, зачем Аркадий просил собраться всем вместе – на днях он закончил большой проект, получил хорошую прибыль и, вероятно, хотел предложить им куда—то поехать, развеяться. Например, на Капри. Или в Мехико посмотреть на эти ужасные, похожие на мартовские сугробы, щербатые пирамиды. В последнее время он об этом часто говорил. Даже слишком часто, так что при упоминании о Мексике Марину окатывало раздражение, пока еще легкое, но со всеми признаками будущей бури.
– А вот и Аркаша, – сказал мама, первой услыхавшая как хлопнула входная дверь. – Мариночка, подавать?
Марина ничего не успела ответить,
Аркадий подошел к столу и водрузил на него коробку с тортом.
– А это еще зачем? – фыркнула на него Марина. – Это же так вредно!
Аркадий молча, быстрыми сноровистыми движениями освободил уступчатый конус от пластиковой упаковки, и торт тут же заиграл яркими полосами – желтыми, алыми, зелеными – словно внутри, в сладкой, ячеистой мякоти зажглись праздничные, теплые огоньки.
– Видите… – Аркадий ткнул коротким, сосисочным пальцем в белый шов, украшенный кружочками киви, яичными полосами манго и ярко—сочными звездами малины. – Это фрукты, много фруктов и почти полное отсутствие сливок, масла и прочей жирноты…
Никогда раньше он так не говорил: «ж—и—и—рно—ота», и это слово, произнесенное медленно, размерено, и как показалось, ядовито, предназначалось ей. Точно выпил, подумала Марина, и внезапная обида, точно очередь в магазине перед закрытием, вдруг мстительно затрепетала, подступая к самому горлу.
– И к чему этот пир? Мы куда—то едем? Или у тебя очередной заказ?
Она хотела напомнить, что знает его как облупленного, как курица знает своего цыпленка – бодрого и деятельного, но глуповатого даже в своем ежедневно заявляемом превосходстве.
Обычно после этой пикировки, зачастую предназначенной только для них двоих, Аркадий быстро ронял свой гордо развивающийся флаги в теплую пыль повседневности, и начинал череду покаянных жестов, начиная от рассказа об очередном недоразумении в компании, до признаний в плохом самочувствии.
Но в этот раз ничего подобного не произошло.
– А вот и не угадала, – Аркадий опустился на предварительно подставленный Ольгой Тимофеевной стул. – Дело в том, – он сложил пальцы домиком, как рекомендуют психологи перед решающим разговором, —…да вы садитесь, садитесь…– он немигающим взором посмотрел на Аню и Сережу, усаживающихся в противоположном конце стола. – Дело в том, мои дорогие…– Аркадий вдруг возвысил голос, и Марина явно почувствовала надвигающийся океанский гул в сердце. – Марина, я от тебя… ухожу…Да…– он кашлянул в поднесенный ко рту кулак. —…Ухожу…вот…
Вероятно, он репетировал это вступление неоднократно. Аркадий почти не волновался, не вздыхал, как обычно делал перед трудным разговором, не краснел, не мялся.
Марина внешне восприняла это сообщение спокойно, с достоинством. С тем ледяным достоинством, с каким покрытая фатой невеста входят в церковь, чтобы спустя десять минут выйти оттуда вдовой с черным платком на голове. Единственное, о чем он подумала – хорошо, что это случилось сегодня. Ей уже пятьдесят, жизнь прожита. Да и дети почти взрослые…