Транскрипт
Шрифт:
«Значит, он рассчитывал меня здесь застать и специально привез папку?» – глупо подумал Муравлеев и машинально стал снова считать присяжных, он еще помнил, что почему-то, еще полчаса назад, это было жизненно важно, что-то от этого зависело… и поспешно прибавил то, что в таких случаях положено прибавлять: витиевато, невольно подражая манере самого Гелиотропова, заблагодарил.
Отель назывался «Гарун-аль-Рашид», он воспарил над основанием из полых перфорированных блоков, натянувшись на диагональные фермы парусиновыми стенами со слоем полиэфира на оптическом волокне и блистая на всю округу сантехникой триста семьдесят пятой пробы. Скоростные лифты (7 м/сек, или 25 км/ час) доставляли гостей на дно морское, где не рыбы, а гости сидят в аквариуме, рыбы же с той стороны подплывают смотреть, как чудовища кушают устриц. По вечерам толпа высыпала любоваться компьютеризованной хореографией больших и малых струй. …Впрочем, ему было хорошо: когда ты в секунде, не надо ни спать, ни есть, ни лежать в жару, ни думать о ерунде, часа через три Муравлеев понял, что автор проспекта тоже сочинил его за ночь. Было видно, как цинично, но трезво он мыслил, садясь за стол («со столь недалеким кочевым прошлым превратился в страну с самым высоким доходом на душу населения»), как начал спекаться к полуночи, а к утру заговариваться. К трем часам Муравлеев уверенно шел в голове колонны, так как в тексте пропали сказуемые, зато замелькали катр-энады для женщин и ма\'самы общего пользования. Изо всех сил разувая глаза, Муравлеев впервые с самого детства читал столь бескорыстно,
Пробираясь по улице вверх, от собора, он заметил углы, меченые гербами. Вот гусыня (набивка перин?), или рыба (ну, это понятно), или подкованная сороконожка – вековая, должно быть, мечта… сапожника? Или схоласта? Не слишком-то полагаясь на семиотическое чутье прохожих, здесь снабдили картинки еще и надписями, из которых следовало, что под драконом ссужали деньги, под цикутой лечили, под перечеркнутой Р стоянка запрещена, а роды принимали вот здесь, под звездою и топором. Миновав последний уютный квартал с гербом в виде кудрявого дерева (с городского вала открывались наивные, круглые, детской рукой нарисованные холмы, откуда кудрявое дерево – не иероглиф, а точный портрет – и угодило в тот герб), он увидел, что этот квартал не последний. Почти на песке, на насыпи вала, куда уже не добредали туристы, косо стоял еще один, герб здесь давненько не подновляли, и небольшая проплешина в надписи не позволяла с точностью установить, traditori или же traduttori, а картинка – легкая, полустершаяся змея с раздвоенным языком – идеально шла и тому, и другому.
Он опустился за столик, застеленный клетчатой красной клеенкой и припадавший на ножку, стоявшую ниже по склону. От двери отделился хозяин в неповоротливом фартуке, отогнал от стола стаю мух, протянул картонку меню, сработанную от руки, с ошибками. Кто же все же здесь жил? Понятно, и те, и другие внушали горожанам двойственные чувства. Одни – с растопыренным ртом, с некрасивой привычкой шептать на ухо, другие – полезная функция в эпоху мучительно-длинных осад, по ночам кто еще изнутри откроет город. Остальные с голоду сдохнут в гордыне. Полезная функция, но все равно неприятно. Вот их, двуязыких, двуличных, и держали почти что не в городе, так, на отлете. А хозяин-то, верно, их потомок! – вдруг догадался Муравлеев. Хозяин, лопоча, протирая, подкладывая под ножку салфетки, не хотел понимать, что Муравлеев желает только вина. Муравлеев выговаривал четко, раздельно, хозяин же, прыгая с языка на язык всех возможных варваров и гастарбайтеров, не понимал, почему же только вина, когда столько макаронных изделий, и в отчаянии от тупости заморского гостя перешел на пальцы, хотя Муравлеев говорил целыми периодами, понатужившись даже и с конъюнктивом. Внезапно его еще раз озарило: зачем же держать два змеиных народа, когда хватит и одного? Надпись не стерлась, точно такой же она и была здесь всегда. Жить на стене, выходить на переговоры, озабоченно возвращаться, отмахиваясь от расспросов, как прошло, и садиться листать словарь, чтобы кое-что уточнить к ночи… Он поднял палец и пальцем в меню указал, хрен с тобой, тащи макароны, и хозяин заулыбался, хлопнул его по плечу – вот видишь, а ты усложнял! Сыр растекся по блюдечку манной кашей, покрылся точками пыли, вино нагрелось, как чай. Под ногами бродили голуби с невероятно длинными, тонкими клювами – выковыривать крошки из местной брусчатки. Сдвинув два столика, пили вино старики, и еще один, в летней, в дырочку, шляпе подъехал на велосипеде, спешился, сел, отхлебнул, разговор продолжался:
– Pero il raccolto….
– Е-е-е… mangiare е basta!
Шатаясь с гербом в полуденном мареве, сюда инстинктивно тянулась змея и вытягивала язык: соприкасаясь с объектом сразу в двух точках контакта, «двумя языками», змея испытывает неведомое нам наслаждение, писал… ну, скажем, Дарвин, Пржевальский, Джейн Гудолл…, – не случайно познание с древних времен ассоциируется со змеей и ее вкусовыми стереоощущениями…Наконец, ощупав проспект (в нем осталось всего две страницы, благодарности и контакты), Муравлеев опомнился. С экрана смотрел на него пустыми глазницами совершенно бессмысленный текст. С минуту Муравлеев оцепенело разглядывал самозародившиеся под его пальцами таинственные слова глиноп мл амнит кжлюмьапит, прикидывая, какая маленькая, но отважная б. народность решилась воспользоваться кириллицей для выражения своего ничем не выразимого клекота, измучившего, истерзавшего душу – без особой надежды на успех, лишь бы выпустить его из груди, почти на верную гибель, как канарейку в форточку. Он уже начинал улавливать в этой тарабарщине определенные грамматические закономерности, как вдруг все понял. Увлекшись мраморными ступенями лестницы, сходящей в бассейн, над водами которого любуются своим отражением апельсиновые деревья в цвету (к этому моменту автор окончательно перестал ему помогать и приходилось придумывать все самому), он принялся строчить вслепую, не глядя на руки, и где-то в процессе сдвинулся на одну клавишу. Вот! Вот здесь он и сдвинулся. Дальше шло семнадцать страниц текста на несуществующем языке. Подлое вдохновение несло его, как на крыльях, и он ни разу не взглянул на экран, чтобы сверить часы с остальным человечеством. На часы он взглянул только сейчас – и застонал от горя. Через два часа ему следовало выйти из дома. Небывалая уверенность в собственном слоге сыграла с ним злую шутку. Он строчил и строчил, ни разу не испытав позыва перечитать написанное. Муравлеев, обычно преследующий в себе каждую букву, каждую запятую, загоняющий их без ружья, без собак, без стрел – чистым измором, как редко он вступал в золотую страну, где невозможно ошибиться! Всю ночь он боялся оскорбить ее сомненьем, бездарно сунуться проверять, нет ли где обмана. А обман – был, хотя Муравлеев еще хорохорился и в раздраженной надежде нажимал на клавиши во всех возможных вариантах – должно же тут где-то храниться дешифровальное снаряжение! Наверняка это как-то делается, ведь это машина, а в машине все, что так просто и понятно произошло, обязано так же просто и понятно происходить обратно. Но чуда не наступало, и Муравлеев открыл свежую страницу.
Когда, поставив последнюю точку и опоздав часа на два, растерзанный, в полурасстегнутом пальто он ввалился в зал, на его месте сидел Гелиотропов, срочно вызванный на замену. Администратор любовался благородным стариком – надо снова начать с ним работать, вместо того чтобы слушать нелепые враки, что, якобы, уйдя в теорию, старик тронулся умом. Не может тронуться умом подрядчик, как штык прибывающий на задание через пять
Дома Муравлеев впал в панику. Наученный горьким опытом, он поскорей распечатал поэму, быстро, по памяти, добавив в нее отель «Гарун-аль-Рашид». Пока все стоит на местах – а положение это, как он теперь убедился, непрочно – надо скорей избавляться от текста. Достаточно легкого, на палец, сдвига во внешнем мире, и никто уже эту поэму не прочитает, как бы логична она ни была внутри себя.
Вечером явилась Матильда с ореховым коржом. Она сидела на плешивом диване (Муравлеев чуть машинально не извинился за убогость обстановки), и ее круглые совиные глаза за стеклами очков, ничего не выражая, следили за Муравлеевской декламацией, как можно следить за ходиками на стене, отрываясь от стрелок в момент смены страницы, чтобы отметить изменившееся соотношение гирь. Когда вся пачка перекочевала на стол, и Муравлеев, наконец, замолчал, она благоговейно взяла ее на руки, но не прижала к себе, как он мысленно завершил этот жест, а взвесила на вытянутых руках.
– Я не могу передать, как я вам благодарна, – сказала Матильда. – Какой нечеловеческий труд! Если б я знала…
Если б знала что? Что получится так много бумаги?
– Ровно столько же, сколько у вас, – пробормотал Муравлеев, чтобы она не думала, что он напихал отсебятины.
– Да, но верификационный комментарий…
– Там пока без версификационного комментария, – скучно сказал Муравлеев и сам испугался, как униженно прозвучали эти слова, как будто он просил еще пока не выгонять его, но тут же и разозлился – кому нужен этот дом посреди зимы?!. – И вообще там многое еще нужно доработать, – дерзко добавил он.
– Нет-нет, никакой спешки! – вскричала Матильда. Видимо, та же мысль пришла в голову и ей. – Я же понимаю, что вам надо работать, и вы можете уделять моей поэме только час-другой по вечерам. – И, чтобы он уж окончательно понял, какой она совсем не такой человек: – Я очень рада, что вы у меня живете. Вы можете остаться, сколько хотите, перевод тут совершенно не при чем. В доме должен жить человек, без людей он разрушается.
Муравлеев воровато глянул на потолок, где прогрызлись термиты, не признавшие его за человека. Матильда тоже посмотрела на потолок, истолковав его взгляд иначе.
– Это красивый дом, – сказала она. – Было б жаль, если б он стоял пустой.
– Он не пустой, – глупо заметил Муравлеев. – В сельской местности…
– Да-да, как у Бродского, – подхватила Матильда. – Я знаю, о чем вы говорите.
Вряд ли, – подумал Муравлеев. – Иначе бы ты быстро вскинулась и нагнала сюда бригаду мастеров спасать свою недвижимую собственность.Потом недели на две наступило полное затишье. Сначала он был слаб и равнодушен ко всему, только мрачно пил чай, завернувшись пледом. Потом забеспокоился и засуетился, но и это ничему не помогло. Он куда-то звонил, писал, напоминал о себе, как положено, но вокруг неприступной стеной стояла мертвая, белая, совершенно безмолвная зима. Сезонное что-то, думал Муравлеев, стараясь не отчаиваться. Денег за процесс не присылали, но поскольку он не был уверен, что этот процесс вообще был, звонить и напоминать стеснялся. Единственное материальное свидетельство этого процесса – рекламный проспект «Гарун-аль-Рашид» – он давно выбросил в мусор, на прощание перевернув обложку и взглянув на стандартный ярлык массовой рассылки, с адресом, но без имени: такие проспекты часто рассылают по почте, а Гелиотропов, должно быть, любит почитывать их и мечтать. Вот такой-то проспект завалялся в тот день в портфеле. И он продолжал слоняться, пить чай, курить. А потом, как снег на голову (Муравлеев очень этого боялся и в глубине души понимал, конечно, что нужно добыть в подвале какой-нибудь инструмент и сбить наросты хотя бы над крыльцом, где вход), свалился Нумитдинов. Он появился обычным путем – позвонил и попросил перевести водительские права, а потом сам не поленился приехать в такую даль за переводом, хотя Муравлеев и предлагал почтой. Нумитдинов вошел с мороза веселый, топоча и отряхиваясь, юмористически озираясь в Муравлеевском жилище, так что тот, неожиданно для себя, сам чуть не предложил Нумитдинову рюмку водки. Видно было, он явился не потому, что не доверял почте или так уж торопился подать на права, сколько в силу природной своей любознательности. То, что в такой глуши, как дятел, сидит человек и стучит по клавишам, видимо, задело его воображение. Он, вообще, был из тех, кто любит смотреть, как люди устраиваются, как всё, сколько комнат, где работаешь, как это вольнонаемный, ну ты даешь (он так же легко и естественно переходил на ты). Сначала он более серьезно подумал о Муравлееве, по телефону даже спросил: «А какие у вас часы работы?», чем поставил последнего в тупик. Но, опять-таки благодаря природной сообразительности, быстро понял все расклады и без особого приглашения, не снимая дубленки, плюхнулся на диван. Листок с переводом он довольно небрежно бросил на журнальный столик, как исчерпавший себя предлог делового общения. Он и Муравлееву показал рукой, чтобы тот сел.
– Вот я все думаю, как бы мне сдать на права? – начал Нумитдинов, и Муравлеев даже разочаровался: и это все? – Дело в том, что я без языка, – продолжал Нумитдинов противу очевидного, – и что они пишут тут в этой брошюре, я все равно не пойму.
Он достал из объемистого кармана непомятую, свеженькую, с морозца, книжонку с правилами вождения.
– Вот я и думаю, может, ты мне ее переведешь? Я заплачу сколько там положено.
На секунду у Муравлеева мелькнула шальная мысль согласиться и уплатить, наконец, за электричество, а особенно за телефон, который и отключить могут. Но сытый, уравновешенный вид Нумитдинова отрезвил его. Когда он услышит, во что ему обойдется эта ничтожная брошюрка мышиного цвета, дальше унизительного «сколько-сколько?» дело ведь все равно не пойдет. Люди вообще мало задумываются, сколько, скажем, в странице слов, а в книжке страниц, и объяснять это все сейчас, Нумитдинову… Поэтому он только сделал участливое, равнодушное лицо и сказал:
– А вы не узнавали в управлении транспортных средств – может, у них есть на разных языках? Я почти уверен, что должно быть. Вероятно, и экзамен можно сдавать на…
– Где? – коротко переспросил Нумитдинов. – В каком управлении? – и, догадавшись: – В ди-эм-ви что ли? Ничего у них нет, я спрашивал. Там вообще сидит такая бит-мама, у нее что спрашивай, что не спрашивай.
– И все же… Может быть, можно по почте заказать. Или найти в книжном магазине. У людей, в конце концов, поспрашивайте. Все такие вещи давно переведены, ведь ими все пользуются. Понимаете, если я сейчас начну вам переводить индивидуально…
Это последнее слово Нумитдинову не понравилось. Как-то не вольнонаемно, как будто Муравлеев обманул, сблефовал – а сам конторский.
А дальше уже каким-то образом так получилось, что Нумитдинов давно уехал, а Муравлеев сидит за столом перед развернутой брошюрой по вождению и заносит пальцы над клавиатурой. Как это вышло, тоже, видимо, у Нумитдинова от природы.
Дело шло с грехом пополам. Муравлеев решил начать сразу с самого полезного и перевести про вождение в нетрезвом состоянии. Дойдя до количества, почувствовал, что Нумитдинова следует дополнительно предостеречь, и сделал сноску: «Вина (sic). Прим, переводчика». Подумал и заменил sic на «не водки». Унции на граммы он, разумеется, пересчитал сразу же, но если уж делать совсем индивидуально (а за это ему, кажется, и платят), следовало бы прикинуть нумитдиновский вес и дать точную разбивку на вечер. Муравлеев вздохнул и притянул к себе калькулятор, одновременно гордясь и страдая своей добросовестностью. Наконец, он решил, что пора вознаградить себя чашкой чаю.