Траурный марш по селенью Ранкас
Шрифт:
Амадор почувствовал, что эта костяная рука спаяна с ним неразрывной связью отвращенья.
– Ну, беги! Чего ж ты?
Амадор услышал жужжанье ненависти, которая бездонней тьмы. Он знал, что ему не простят хотя бы этих последних слов.
– Не убивай меня, родич! – сказал он и упал на колени.
Вместе со страхом к нему возвращалась память. Он вспомнил, что человек, которого он ищет с утра, да и не с сегодняшнего, тот самый, кто двадцать лет назад сидел с ним в жаркий полдень у речки и учил его ловить форель.
– Не убивай, дядя Эктор! – выговорил
– Плясать умеешь?
– Не пугай меня, дядя Эктор! Сердце из груди выскочит…
– Хватит! – крикнул Чакон. – Правду говори!
– Сеньора Пепита все узнает.
– Как ей узнать? Тут все свои. Выпить хочешь?
Амадор прижег страх глотком огня.
– Ну, как?
– Хорошая водка, дядя Эктор!
– Пей еще.
– Худо мне, дядя Эктор.
– Пей, гадюка! – Над ухом его громыхнул выстрел. – Кайся, сукин сын!
Сова пересчитал в темноте капли пота на его лбу.
– Сеньора Пепита знает все, что ты делаешь. Ты с ними совещаешься, ты спишь, ты ездишь, а она все знает.
– Скажешь, кто стучит, – смягчился Чакон, – оставим тебя в общине.
– Семья горевать будет, дядя Эктор!
– Дадим тебе домик, надел и помирим с Минайями.
Амадор вздохнул.
– Карлоса вдова больше все?
– Она у нас на сходках не была. Откуда ей знать?
– Она ведьма. Ей звери говорят. Она зашлет своих собак, они ей и перескажут.
– Дальше!
– Еще она птиц для этого кормит.
– Дальше!
– Сеньора Пепита хочет тебя убить.
– Тебя подослала?
– Я так согласился, в шутку, дядя Эктор!..
– Выдаст, гадюка, – сказал Скотокрад.
– Да честное слово, я вас уважаю…
– Выдаст, сучья морда.
– Да ради бога, я вас…
– Пей! – приказал Чакон и протянул ему вторую бутылку.
Водка уже не помогала.
– Пей все.
– Голова закружилась…
– Это ты сообщил судье, что мы хотим его убить?
– Да, дядя Эктор.
– Как?
– Я письмо послал с Кабьесесом.
– Что написал?
– «Бигите, судья, Эктор Чакон Хочит вас убить на разберательстви».
– Так, – сказал Чакон.
– Ты же меня не обидишь, а, дядя Эктор?
– Что ж, пришло время сбить с него спесь.
Буря удалялась, и Отсеки-ухо разобрал, что это произнес скуластый человек с невысоким лбом и гладкими волосами.
– Амадор, ты всегда вершил правосудие сам. Ты всегда орудовал ножом как хотел. Ладно, дело твое. Но чтоб за какое-то масло, за какие-то дерьмовые милости предать свою общину… Ты нас продал на вес. Держите его!
Сильные, как ветви, руки Скотокрада и могучие руки Конокрада скрутили Амадора.
– Поднимите!
Его подняли, как младенца. В молочном свете, который вдруг полился из луны, Эктор секунду видел глаза того мальчика, с которым он когда-то, очень давно, прыгал через ручьи и воровал фрукты. Но он сокрушил это лицо, и перед ним снова предстал предатель. Он вынул платок, насильно сунул его в рот Амадору, и глаза у того закатились от удушья. Отсеки-ухо извивался как змея, но мало-помалу телом
Глава двадцать четвертая
Портрет еще одного судьи (масло)
Свиньи подрыли тысячу четыреста гектаров, но свинца переварить не могли и погибли на поле брани. Ограда неуклонно продвигалась. Поглотив сорок две горы, восемьдесят холмов, девять озер и девятнадцать источников, Ограда Западная ползла к Ограде Восточной. Пампа не бесконечна – в отличие от Ограды.
Слухи в пампе разносит ветер. Кто придумал жаловаться? Где родилась эта мысль? Не в усталом мозгу Риверы. и не в пылком воображенье Meдрано, и не в бедной голове Фортунато. Просто однажды утром Ранкас узнал, что жаловаться нужно. Кому же? Говорили об этом столько, что отцы селенья сами собой, не сговариваясь, собрались в школе. Даже Ривера и его сотоварищи явились туда, не зная зачем, наверное, в воздухе носилось, что после благословенья отца Часана возможна какая-то борьба. Кто его знает! Собрались, и все. Кому же жаловаться? Префекту? Властям округи? Самой Компании? Нетрудно было доказать, что все это ни к чему.
– А не пойти ли к тамошнему судье? – предложил Абдон Медрано. – В конце концов, Ограда – это беззаконие. Никто не вправе перекрывать дороги.
– Верно, – обрадовался выборный, – судья нас поддержит. Служба его такая – обиженных поддерживать.
Откуда он взял, что судье положено творить правосудие? Кто его знает! Как бы то ни было, отцы селенья решили идти к судье с жалобой. Может, просто солнце светило, и его золотое сиянье вселило надежду в души. Ничто не ослабляет человека больше, чем ложь надежды. Отцы селенья порылись в сундуках, умылись, и шею помыли и руки (некоторые, скажем Абдон Медрано, даже галстук повязали), и пошли на другой же день в Серро-де-Паско.
У двухэтажного и обшарпанного здания тамошнего суда нет тротуаров и тропок; его обрамляют глубокие канавки, в которых день и ночь сидят просители, дожидаясь своей очереди. В плохо оштукатуренном кабинете судьи Парралеса имеются шаткий стол, несколько кресел и стулья. На письменном столе, погребенном под грудами бумаг, стоит фотография в серебряной рамке, доказывающая нерушимость семейных добродетелей судьи. Фотографу удалось подстеречь тот миг, когда его превосходительство важно сидел в кресле, а за ним, перед озерами и лебедями, изображенными на картонном заднике, робко опираясь на его плечи, стояли его супруга и шестеро детей, занимавшие вполовину меньше места, чем он сам.
Когда почтительно, едва заметно, проникли в кабинет посланцы Ранкаса, судья Парралес не поднял глаз от какой-то бумаги с печатью. Посланцы не удивились. Голытьба нашей страны прекрасно знает, как ничтожны ее дела и заботы, и потому готова ждать сколько угодно часов, дней, недель или месяцев. На сей раз они ждали всего тридцать минут.
Закончив чтенье очередной апелляции, судья Парралес спросил:
– Чего хотите?
При этом его медное лицо осталось неприступным как стена.