Трава пахнет солнцем
Шрифт:
«Благородный поступок! Геройский подвиг! Юный моряк, юнга Георгий Басов спасает капитана! Он бросается в бушующий Индийский океан и, бесстрашно борясь с разъяренной стихией, вытаскивает своего капитана, которого слизнул с мостика неслыханной силы девятый вал.
Юного героя награждают орденом. Ему дают новенький быстроходный лайнер и назначают капитаном».
А Демьяныча, чтоб не распускал руки и не трепал героев за уши, ведут в тюрьму.
Но Георгий Басов прощает его. Он не то что некоторые. Он добр
А Тамико приходит на пристань встречать героя, с цветами.
Или так: девятый вал слизывает его, Жорку, и пароход уходит в ночь. Но Жорка не сдается. Он борется — плывет. А потом встречает кита. И приручает его. Этот кит самый большой на свете. Он царь всех китов. И Жорка верхом на этом царе заявляется в Ленинград. Что творится-то! Давка на набережных!
А Жорка спокойненько вплывает в Мойку, прямо к своему дому. И его снимают для кино. Дядя Арон.
Толпа запрудила Конюшенную площадь, и Запорожский переулок, и мост, а в толпе стоит печальный Демьяныч, и с усов его капают слезы раскаяния. Ему стыдно.
А Тамико встречает Жорку с цветами.
Вот как.
Будет у нас катер
Владька уже пообедал. Он по Жоркиному лицу сразу же понял, что произошла неприятность, и уволок его в свою комнату.
— Поесть притащи, — буркнул Жорка.
Владик сбегал на кухню, принес два здоровенных ломтя хлеба с ветчиной и кружку молока. Жорка заурчал и вмиг расправился с бутербродами и еще кусище яблочного пирога уписал.
— Во даешь! Тебя не кормят? — спросил Владик.
— Демьяныч отлупил, — мрачно ответил Жорка, — по шее наложил. За петуха. Орет: «татуировка, татуировка!» Я из дому удрал.
— Эх ты! Нашел время. А как же катер?
— Шиш теперь, а не катер. Я у него просить не стану.
— Трепач ты, Жорка! У-у-у. Решили ведь. Я уж все придумал: куда Тамико повезем, что покажем, а теперь, — Владик махнул рукой, — все вверх тормашками. И все из-за какой-то шеи.
— Из-за какой-то?! Если бы это была твоя шея, небось не то бы запел. Моя шея не для того, чтоб по ней просто так, за здорово живешь кулаками лупили. Понял?
— Да понял я. Понял, что не видать нам катера. А я уж все придумал…
— Заладил, как патефон: придумал, придумал… Тоже мне мудрец. Будет у нас катер.
Я не я буду.
— Где ж ты его возьмешь? — усомнился Владька.
— Если я сказал будет, значит, будет. У меня план есть. Я уж давно придумал. Только Демьяныча не хотел подводить. А теперь раз он так, и я так. Пусть попрыгает. Вот уж попрыгает. Татуировка, говорит. Уши крутит. Теперь сам покрутится. — Жорка искоса взглянул на Владика. — Решено! Пошли, я тебе покажу, как Демьяныч
— При чем здесь пиво? — удивился Владик.
— При том. Говорю: план есть. А пиво он всегда после обеда пьет. На канале Грибоедова. В ларечке. Пошли.
Каждому просто необходимо было видеть, как Демьяныч пьет пиво — никак нельзя пропускать такое в жизни.
Это что-то вроде священного обряда. Этакий языческий ритуал, где каждый жест, каждое движение отработано веками и ничего нельзя менять.
Демьяныч и пиво! О, это запросто можно было в кино показывать. В хронике.
Он брал здоровенную граненую кружку с пышной шапкой пены, благоговейно дул на нее — шапка сдвигалась набекрень, потом вынимал из кармана кителя спичечный коробок с солью и густо посыпал ею толстый стеклянный край. А тогда уже, зажмурив блаженно глаза, опускал в кружку вислые усы, и, как насос, мгновенно высасывал ее до дна.
Хорошо зная своего постоянного клиента, продавец заранее ставил на мокрый цинковый прилавок еще две кружки, и Демьяныч, переведя дух, так же лихо расправлялся и с теми. Выдует и идет как ни в чем не бывало к своему катеру, даже не пошатнется.
А катер стоит себе, подрагивает заведенным мотором, дожидается Демьяныча.
Жорка и Владька все рассчитали. Сколько времени Демьяныч идет до ларька, сколько пьет, сколько стоит, улыбается.
Получалось, что вполне можно успеть — пока он там наливается — на малом ходу, чтоб мотор громко не тарахтел, выскочить из канала Грибоедова в Мойку.
А там ищи-свищи: полный ход — педаль от себя, крутой разворот в Лебяжью канавку и через две минуты ты на Неве.
Главное, в Мойку незаметно проскочить, а там уж Демьяныч ничего не увидит. Сквозь дома он глядеть не может — не рентген.
— Понял? — спросил Жорка. — Только надо быстро. Раз-раз. И готово. Как только он в пивнуху зайдет, я сразу за руль, а ты цепь развяжешь и прыгай ко мне. Только оттолкнуть катер не забудь. Да посильнее. Понял?
— Да понял я, чего ты заладил? — буркнул Владька. — Только вдруг он вернется? Может, подождать, пока пить начнет?
— Нет, тогда не успеем. Заметит. Такой шум подымет, что ой-е-ей. Ты ж его знаешь. Полгорода сбежится. Голосище-то у него как сирена.
— А когда Тамико в больницу кладут?
— Ты же слыхал: через три дня. Значит, уже два осталось.
— Да, ты голова, Жорка. Ничего не скажешь. Только, может быть, все-гаки подождать, пока он первую кружку начнет, — сомневался Владик, — а то мы в катер, а он возьмет и выйдет.
— Как же, держи карман! Не знаешь ты Демьяныча. Так он тебе и выйдет. Если уж он туда зашел, то пока норму не прикончит, его оттуда палкой не выгонишь. А вообще-то ты не думай, — спохватился Жорка. — Он мужик непьющий. Водку — ни-ни. Только пиво любит.