Travel Агнец

Гостева Анастасия Сергеевна

Они рассказывают нам об этом эпизоде, как о чем-то экстраординарном. Англичанка берет ногу швейцарца и начинает делать ему массаж.

Шведка и мексиканка повторяют ее движения. Девушка-мышка улыбается из темноты. Я врубаю на полную мощность плейер, и под свистящие, трассирующие, запредельные, ноющие, дрожащие звуки Гоа-транс кружусь на одном месте, раскинув руки. Дротики звезд со всех сторон, дети из домов по соседству, горы, дома, деревья, белый храм, англичанка и шведка, охранник, ашрамы, японка, мексиканка, Лешка, облака, мосты, дороги, швейцарец, Дели, Москва, Париж, господин Назир Шейх, железные дороги, линии высоковольтных передач, зоопарки, пешеходы, коробки с благовониями, самолеты, церкви, Вика, Андрей, университет, брошенные на произвол судьбы клиенты, индусы-официанты, фруктовые салаты с грибами и без, рекламные огни, Луна, Марс, Солнце, кометы, атомы, протоны и нейтроны вращаются, проносятся в бешеном темпе, сливаются в одну широкую полосу и заворачиваются вокруг меня в тутой кокон, я кручусь на одном месте, как гигантская космическая куколка неведомой бабочки, и не могу остановиться, совершенно не могу остано… И я никогда не вернусь. Даже прилетев в Москву. Я хочу свежей энергии и нового откровения. Мне плевать на местечковые московские расклады, когда все варятся в собственном соку, в собственных

зловонных испражнениях, когда гвоздем сезона является не что-то НОВОЕ, а что-нибудь грязное, непристойное, скандальное, какая-нибудь очередная гнусность, дающая повод для сплетен. Охреневшие и маститые, в состоянии затянувшегося климакса, спутавшие конец века не то с началом хрущевской оттепели, не то с психиатрической клиникой. Молодые и злые, только что без «цветовой дифференциации штанов» — богемный виварий, такой пафосный и такой локальный, возводящий в культ провинциальные евро-американские забавы с опозданием, в лучшем случае, лет на пятнадцать, дозревший, наконец до Гинзберга, Берроуза, Керуака, Буковски, Кизи, Тома Вулфа, минимализма и фрик-культуры. Усталый и пресыщенный. — Мы все знаем, что Тимур Зульфикаров — гений. Это без вопросов. Но рукописи обсуждаются… — Когда пять из шести повестей начинаются словами: «жизнь плохой сочинитель…», «это была одна из тех любовных историй, которые случаются с каждым…», «у всех нас одно начало и один конец…», «я не скажу ничего нового, если замечу…» Заткнись, если ты не можешь сказать ничего нового! Жизнь творит чудеса на каждом шагу, а любовная история никогда не «из тех»! Я хочу быть сметена и раздавлена! Я хочу найти Текст, который затянет и украдет меня, от которого мурашки по коже и дрожит в животе, я хочу забыть про себя, утонуть в нем, распасться, раствориться, и потом собраться заново по атому, по капле, промытой и изумленной, потерявшей дар речи и рефлексии, и не быть способной оценивать и судить, как нельзя было, наверное, оценивать и судить Слово. Текст, чистый, как хаос, и честный, как слезы во время болезни. Текст, который как шпоры и узда одновременно, вышибающий, вынуждающий писать, потому что не писать — невозможно, и вызывающий бешенство от невозможности написать — так же сильно. Текст, приводящий в ярость и баюкающий, охлест нагайки и нежные путы. Текст, от которого можно кончить. Текст-мандалу, хранящий в себе отголоски всех языков, голографический Текст, по которому можно восстановить мир, синхронный со всеми великими текстами мира и самодостаточный одновременно. Текст-Предел, Текст-Порог, за которым бьется, шевелится, дышит, сквозит, опадает и вздымается — Иное…

Мы уезжаем ночью. Незадолго до отъезда мы предпринимаем еще одну попытку добраться до храма. Светит солнце и моросит дождь. Мы поднимаемся в горы по широкой аллее из деревьев с неизвестными нам названиями и останавливаемся в ста метрах от подножия — внизу, за домами и деревьями, течет Ганг, блестя в закатных лучах, справа и слева вздымаются горы с нахлобученными на макушки черными тучами, подсвеченными солнцем, и прямо над белыми башнями храма перекинулись с одной горы на другую — две радуги, одна над другой. И даже не с горы на… а из пустоты в пустоту, случайно выгнувшись по прихоти эйнштейновского пространства в наш дольний мир. Нам кажется, что где-то совсем рядом приоткрылась на мгновение дверца и в нее проскользнуло, просочилось Неведомое, а мы не успели оглянуться и поймать его, и вот теперь оно висит у нас над головами семицветными дрожащими крыльями, стекает по волосам, лицам, рукам разноцветными каплями, и… Я бегу вниз с горы, не бегу, а скатываюсь навстречу солнцу, и кричу от… Я не знаю — от чего. Просто так… Я чувствую себя пятилетней девочкой, которую уносит на воздушном шаре восточный ветер…

У каменной арки, где я останавливаюсь перевести дыхание и дождаться Лешку, стоит саду, с острыми карими глазками и физиономией проказника. — Ты куришь. — Он не спрашивает, он знает это наверняка. Ты куришь, и у меня для тебя есть подарочек. Очень недорого. Подходит Алексей. Саду подбирает края своего оранжевого одеяния, угол нижней полы завязан потайным узелком, в котором аккуратно припрятан гашиш. Появляется толпа женщин с детьми, саду поворачивается, к нам спиной, и призывно оглянувшись, торопится по дороге. На ходу он передает нам гашиш, забирает деньги и радостно, но с достоинством удаляется в рощу, испаряется за деревьями. Мы оборачиваемся и долго смотрим на две пульсирующие трассы — где-то на вселенском рэйве танцует Шива…

Гашишные разговоры № 10

— я вот думаю, Анастезия, может быть, Володя был 6 тебя тайно влюблен?

— ага, причем заочно, Володя на самом деле — маг и каббалист, он вычислил меня по каким-то своим хитрым методам и решил завезти в Индию, но тут появился ты…

— да, и коварные планы не осуществились

— да, бред это все, я тебе говорю, мы с ним познакомились за день до отъезда, мне еще приснился безумный сон — я ждала перевода большой суммы денег на счет, причем часть из них была не моя. Это еще одна причина, по которой я не могла уехать, короче, мне снится, что я встречаюсь с Володей, а перед этим захожу в банк получить деньги, и хотя от банка до места, где мы встречаемся, очень далеко, возникает эффект искривления пространства, и я все время выглядываю из окна банка, пока стою в очереди, и все время могу видеть это место, и это все происходит в таких молочных сумерках, все плывет, я смотрю в окно и вижу Володю в первый раз, и он такой здоровый, толстый, с хвостиком, такой раздобревший рокер в «коже», я думаю, Господи, какой ужас, отворачиваюсь, очередь двигается очень медленно, сплошь старики и старухи за пенсией стоят, я снова смотрю в окно, и на этот раз Володя — такой плюгавенький, несчастный хиппарь, прыщавый и занудный, в джинсах со всякими цветочками, заплаточками, с допотопным рюкзаком, разрисованным синей шариковой ручкой — пацифики, all you need is love — такие в свое время на Гоголях зависали, я думаю, вот, блин, влипла, как бы ему объяснить повежливее, что… а Володя опять другой — браток, короче, в натуре, поняла, да, в тренировочном костюме, в голде, морда красная и тупая, меня, конопляного муравья, копытом в грудь?! и кто?! бычье! стоит разминается, затылком сверкает, люмпен-эзотерик, меня начинает трясти от всего этого, и тут подходит моя очередь, я говорю, что закрываю счет, и тетка выдает мне ворох грязных цветных бумажек, скрепленных аптечными черненькими резинками, я говорю, вы что, с ума сошли, мне нужно две тысячи долларов, а это что? а она выхватывает у меня сберкнижку, и орет — ничего не знаю, все там, когда я из сейфа вытаскивала, там было две ровно, а что с ними произошло в момент передачи, так я за то понятия не имею и ответственность не при мне, я от этого текста впадаю в кому, но все равно пытаюсь объяснить

ей, что не уйду никуда без денег, я смотрю в окно, а там вместо улицы — река, и дома стоят на сваях, и Володя — усатый и черноволосый студент-технарь, с бутылкой пива и сигаретой, в мохеровом свитере с вещевого рынка, в бейсбольной кепочке, смотрит по сторонам и меня выискивает глазами, тут дом на сваях трансформируется в пристань, к ней подплывает прогулочный катер, весь украшенный гирляндами и китайскими фонариками, и Володя собирается уплывать, я смотрю на бумажки у меня в руках, и вижу, что это цветные ксероксы с фотографий, на которых вся моя жизнь, и я держу в руках эту скомканную бумажную жизнь, торчащую из-под аптечных резинок, и не знаю, что делать — то ли догонять Володю, то ли требовать денег, то ли еще что, и я опять смотрю в окно, чтобы крикнуть Володе, что я здесь, а там нет ни реки, не корабля, там проспект Жира, остановка троллейбуса перед магазином «Весна», и никого нет, совсем рано, а тетка на меня орет — не задерживай население, бери свои деньги и где придется подсчитывай, а мы государственное учреждение и жизнь в доллары не конвертируем, ишь, развелось вас, лахудра, и ногти твои зеленые…

— пфф, бред какой, и часто тебе такое снится?

— все время… ну, в смысле, в таком стиле, когда это не совсем сон, хотя один мой знакомый утверждает, что это мара, как и наркотики, что надо жить реальной жизнью, типа, он это у Далай-ламы прочитал

— у Далай-ламы? это который четырнадцатая реинкарнация?

— уже четырнадцатая? надо же, как мужика затусовало

— ха, затусовало, это хорошо, значит, мара говоришь? а что еще говорит твой знакомый?..

Мы несемся по пустынному шоссе, ввинчиваемся в конусообразный коридор, высвеченный фарами. Мы возвращаемся в Дели. Возвращаемся? Вот уже несколько дней меня не покидает ощущение завершенности. Одно я знаю наверняка — есть только дорога Туда… Мы приезжаем в «Hare Rama» в полтретьего утра. Жизнь кипит. Обкурившиеся тибетцы из German Bakery, шатаясь, разносят сок и булочки, тусовки, компании, крики, музыка, все как всегда. Все как и прежде. Пестрое интернациональное сборище.

Я впервые замечаю морщинки вокруг губ от постоянного курения, синяки под глазами от недосыпания на их лицах. Японец Таку — Неоновый Маугли в абрикосовых обтягивающих брючках «Space Tribe» с сиреневыми и зелеными кислотными разбегающимися узорами, ромбами, треугольниками, в грязной распашонке неопределенного цвета, с золотыми выгоревшими дрэдами до пояса, всегда такой веселый и вставленный — явно чем-то заморочен. Он сидит в компании трех здоровых израильтян, его израильская подружка считает на столе вываленную мелочь, постоянно сбиваясь, раздраженно мотая головой и начиная заново. Знакомый фрик-мухомор из Гоа, уже почти без грима и костюма, похож на клоуна из распавшегося цирка, последнего цирка в мире.

Я впервые чувствую тайный изъян в организации этого праздника, что-то печальное сочится из раскрывшихся пор этого огромного медузообразного существа — сотен, тысяч тревеллеров, зависших здесь надолго. Я впервые вижу вялое равнодушие на лицах, скуку и безразличие.

Отрешенный попрошайка молча смотрит на меня в упор и молча совершает рукой колебательные движения — открытой ладонью — ко мне, сложив горстью — ко рту. Смысл этой пантомимы ясен даже слепому. Я качаю головой — no, babu, no bucksheesh. Продавец книг, невольный свидетель, разглядывает меня с приторным интересом — Swedish? Norwegian? Я усмехаюсь — двадцать рупий, и я скажу. Продавец расплывается в довольной улыбке — по, mam, no bucksheesh. Но если вы купите книжку, я сделаю вам скидку. — Я выбираю Ирвина Уэлша «Trainspotting» и «The Acid House». Страна должна знать своих героев.

Мы поднимаемся на крышу поужинать (позавтракать?), мы — единственные посетители в столь ранний час. Лешка крошит гашиш, я вытряхиваю табак из сигарет, индусы-официанты наблюдают с почтительного расстояния, как мы сворачиваем джойнты. — Сколько времени? — пиздец тебе, девочка — то есть? — анекдот такой есть, сидит наркоман, вот как я сейчас, крошит гашиш в ладонь, подходит девочка с мячиком, спрашивает, сколько времени, дяденька, он переворачивает руку, посмотреть на часы — пиздец тебе, девочка… — Я листаю книги. «Он был хорошим сыном, и как все хорошие сыновья, он действительно любил свою мать. Он просто-таки боготворил ее… И все же он никак не мог заняться с ней любовью; по крайней мере, не при своем отце, наблюдающим за ними…

Он встал с постели, накинув халат поверх своей застенчивой наготы. Проходя мимо отца к выходу из комнаты, он услышал слова старика: «Ну чо, Эдип, совсем заебал тебя этот комплекс…» [75]

No comment. Мне все ясно, Лешка. Я все поняла. Они думают, что они — в Индии. Что они сбежали из Тель-Авива, Токио, Дубровника, Адис-Абебы, Стокгольма, Рио-де-Жанейро, Граца, Бендер, Каракаса, откуда угодно, от родителей, карьеры, социума, неврозов, преподавателей, неудачных романов, смерти лучшего друга от передоза, от всей этой херни — в Индию. Мы все думаем, что мы — в Индии. — Я слышу свой голос со стороны и издалека, почти вижу его, как он конденсируется в тяжелые маслянистые капли и висит в воздухе. — Мы, как колонизаторы, едем сюда за пряностями, наркотиками, дешевыми украшениями и экзотическими откровениями. И мы остаемся — здесь тепло и дешево, здесь всем хватит места, здесь нельзя умереть с голоду, мы платим гроши за комнаты с душем, питаемся в забегаловках, шляемся по ашрамам, курим гашиш и танцуем в Гоа, мы — как растения, мы легко приживаемся на плодородной почве, а индусы не мешают нам оплачивать наши иллюзии. Нам ничего не нужно, мы ничего не хотим, нам все по фигу. Мы наконец поняли, что…

75

«Aye, Oedipus, yir a complex fucker right» — в оригинале игра слов, основанная на том, что в этой фразе «complex» — прилагательное (прим. ред. ).

Но мы — никогда не попадем в Индию. Понимаешь, весь ужас в том, что это ловушка, западня, бархатное болото, муляж из папье-маше, мы — вокруг, над, под, мимо, помимо, вместо, но никогда не в месте и не во времени, мы — их мираж, их сон, мы живем в резервации наших привычек, и ты можешь прожить здесь годы и никогда не узнаешь, что индусы едят руками, потому что ты ходишь в кафе, где орудуют ножами и вилками такие же, как ты, потому что для того, чтобы быть в Индии — нужно знать язык, нужно жить внутри ЭТОГО социума, а это тоже — СОЦИУМ, со своими правилами, и законами, потому что нужно выходить замуж или жениться на индийцах — чтобы в семье вылезла вся та куча деталей и нюансов, о которых нам не расскажет ни один антрополог, вернее — рассказать-то расскажет, только тело наше по-прежнему не будет об этом знать, все эти юнгианские заморочки — архетипы смерти, продолжения рода и хрен знает чего еще.