Травой ничто не скрыто...
Шрифт:
Секунду-другую Карл-Юрген пристально разглядывал сумку, затем, протянув руку, взял ее. И поднял ее к свету. Кристиан тоже уставился на сумку, Лед давно растаял, и она походила на старую мокрую тряпку.
— Отпечатки пальцев… — сказал я.
— Нет здесь отпечатков пальцев. На материи они вообще бывают редко. А эта сумка слишком долго мокла. Как ты нашел ее, Мартин?
Я рассказал.
— Ты молодец, Мартин.
Я почувствовал себя так, как, наверно, чувствует себя пес, который в зубах принес своему хозяину газету. Будь у меня хвост, я бы
— И сумка была пуста?
— Абсолютно. Она была привязана к большой ветке. А книги… — продолжал я.
— Книги, — повторил Карл-Юрген. — Книги? Они стоят на книжных полках в доме полковника Лунде. Где же им еще быть? Они расставлены по местам. Тот, кто взял сумку, тот и поставил их на место. Они стоят на полках с творениями поэтов.
— Может быть, отпечатки пальцев… — снова начал я.
Карл-Юрген задумался.
— На книгах в доме полковника Лунде отпечатки пальцев всех членов семьи, — сказал он.
— Кроме Люси: она стихов не читает.
— Но она вытирает пыль, не так ли? И она стряхивает ее с книг? Ты же сам рассказывал, в каком образцовом порядке содержится дом.
— Да, — согласился я. — У тебя нет сигареты, Кристиан? Я… я… позабыл взять свои…
Мне дали сигарету и еще стакан крепкого виски. Кристиан и Карл-Юрген пить не стали. Не из принципиальных, а из профессиональных соображений.
— Почему…
Карл-Юрген улыбнулся. Но я продолжал свое:
— Почему преступник выбросил резец — если он у него был — и не выбросил сумку?
Карл-Юрген задумался.
— Мы не знаем, найдем ли мы орудие преступления. Но думаю, что найдем. Как правило, мы его находим. Бывает, что преступник спешит уйти и потому бросает орудие. Но есть и другая причина, как однажды объяснил нам Кристиан: орудие становится символом содеянного. Бросая орудие — символ преступления, человек словно бы зачеркивает свой поступок…
— А сумка для рукоделия… — спросил я. — Почему ее не выбросили? Чем она так важна? Резец и сумка для рукоделия… Вроде бы такие… такие непохожие вещи. Одной из них — резцу — принадлежит в этой истории вполне конкретная и зловещая роль… А сумка для рукоделия, казалось бы, такая невинная вещь… Почему она исчезла? Почему кому-то, так важно было ее убрать?
— Не знаю, — сказал Карл-Юрген. — Не знаю почему. Но сумка наверняка играет в этой истории важную роль, коль скоро кто-то не поленился отправиться за нею на кладбище, а потом столь хитроумным способом ее спрятать. Останься она в доме полковника Лунде, мы бы ее непременно нашли. Мы там все перерыли.
Я вспомнил, как сержант Эвьен и Стен четыре часа подряд обыскивали дом полковника Лунде.
— А чердак? — спросил я. — Ведь это огромное помещение! Два человека не могли перерыть его за четыре часа. Почему же сумку не спрятали на чердаке?
— Ее не спрятали ни на чердаке, ни в доме по одной-единственной причине… Для этого не оставалось времени. И некто торопливо — с поразительной находчивостью — обмотал ее вокруг ветки прямо под окном.
— А
Я смутно понимал, что задаю наивные вопросы. Во всяком случае, звучали мои вопросы по-детски. Все они начинались со слова «почему».
— Если бы сумку сожгли, мы бы это узнали. Мы взяли пробы золы из всех печей в доме. Когда жгут материю, золу ее определить очень легко. И к тому же надолго остается особый запах. А тот, кто взял сумку, разумеется, знал, что мы следуем за ним по пятам.
— Или за ней, — сказал Кристиан.
Это были первые слова, которые он в этот вечер произнес, если не считать чисто медицинских замечаний о моем виде и самочувствии.
— Ничего не понимаю, — сказал я. — В доме царит мир… мир и уют. Пожалуй, даже гармония. Никто никому резкого слова не скажет. Каждый занят своим делом — в доме поддерживается образцовый порядок, а это не так просто. Полковник Лунде ходит на службу, мы остаемся дома. Я занимаюсь с Викторией; по вечерам мы сидим в гостиной. В первой половине дня — после занятий с Викторией — я обычно совершаю прогулку в обществе двух дам. Либо с фрёкен Лунде и Люси, либо с Викторией и Люси, либо с фрёкен Лунде и Викторией. Я никогда не оставляю двух дам вместе. Я же нанят присматривать за ними…
— Значит, когда ты отправляешься на прогулку с двумя дамами, третья остается дома одна?
— Иногда я беру с собой всех трех…
— Но по отдельности не берешь ни одну?
— Нет.
— Значит, временами во всем доме остается только один человек.
Я отпил еще глоток виски.
— Совершенно верно, — сказал я. — Три минус два будет один.
— Тогда у той, которая остается дома, в полном распоряжении весь чердак, — сказал Карл-Юрген.
Я снова потянулся за сигаретой. Вывод Карла-Юргена был до смешного очевиден.
— И что же из этого следует, Мартин?
Я не собирался делать карьеру в полиции. И все же Карл-Юрген явно испытывал меня, словно желая удостовериться, что я способен мыслить самостоятельно и логично. И я с честью выдержал испытание.
— Полковник Лунде, — сказал я, — единственный человек, который днем никогда не остается дома один.
— И что же?
— Значит, ночью по чердаку бродит полковник Лунде. Ты это хотел сказать, Карл-Юрген?
— Я ничего не хотел сказать. Я просто сделал выводы из твоих слов.
— И все равно ты ошибаешься, — сказал я, — ведь полковник Лунде всегда—и до того, как я поселился в его доме, — первую половину дня проводил на службе. Так что, если даже я выхожу днем прогуляться с двумя дамами Лунде на буксире, ночь все же самое подходящее время для действий. Так все запуталось… я…
Крепкое виски ударило мне в голову. Я почувствовал головокружение.
— Вы не выпьете со мной за компанию?.. Я…
— Нет. Тебе, Мартин, лучше отправиться домой и лечь спать. Я отвезу тебя. Не могу же я допустить, чтобы при проверке полицейской машины за рулем вдруг обнаружили нетрезвого водителя. Заодно я прихвачу сержанта Эвьена.