Травой ничто не скрыто...
Шрифт:
— А вам неприятна мысль, что в доме живет убийца?
Она поднесла одну вилку поближе к свету и внимательно рассмотрела ее со всех сторон.
— Дурацкий вопрос, доцент Бакке. Вряд ли кому-нибудь может быть приятна мысль, что в доме живет убийца. Никому это не нужно.
«Не нужно». Гм! Я бы сказал, довольно неожиданный угол зрения.
— А где Виктория? — спросил я.
— Занимается. О Виктории беспокоиться нечего.
Не знаю, что побудило ее произнести именно эти слова.
— Я хочу сам в этом убедиться, —
Виктория и в самом деле занималась. Она сидела в гостиной, выходящей в сад, разложив перед собой атлас. «Война Севера и Юга», — подумал я.
Но фрёкен Лунде ошиблась. О Виктории следовало беспокоиться. Лицо у нее было заплакано.
Я сел против нее.
— Моя мать просила тебе кланяться, — сказал я. Мне уже надоело это вступление, но оно, по крайней мере, было безопасным.
— Неужели твоя мать меня помнит?
— Моя мать помнит всех и вся. Почему ты плачешь, Виктория?
Она захлопнула атлас.
— Не задавай дурацких вопросов, Мартин.
Их ответы были такими же однообразными, как и мои дурацкие вопросы.
— И все-таки ответь мне, Виктория.
Из уголка зеленого глаза скатилась слеза. Мне было невмоготу вновь видеть слезы. Женские слезы приводят меня в отчаяние.
— Не плачь, Виктория. Я не выношу слез. Просто скажи мне, из-за чего ты плакала?
— Из-за Люси.
— Но почему?
Она сверкнула зелеными звездами.
— Ты дурак, Мартин. Ты ничего не понимаешь.
— Ладно, я дурак. Но, может, я немного поумнею, если ты соблаговолишь мне что-нибудь рассказать…
— Что рассказать? Что меня мучает мысль…
— О чем?
— Отвяжись, — сказала она. — Меня скоро станет тошнить от одного твоего вида.
Я вынул сигареты, закурил, но ей не предложил.
— Тебя тошнит от моего вида — дело твое, — сказал я. — Мне это безразлично. Меня самого тошнит от вида обитателей здешнего дома. Но я не уйду отсюда, покуда ты мне не скажешь, почему ты плакала из-за Люси!
Она улыбнулась. От этой неожиданной улыбки мне стало не по себе. И вдруг ответила спокойным, кротким голосом:
— Я плакала из-за Люси потому, что боюсь за нее. Потому что с ней хотят разделаться.
Я встал, раздавил окурок сигареты о поддонник одной из проклятых гераней и вышел, громко хлопнув дверью.
Ночью я проснулся оттого, что кто-то опять ходил по чердаку.
Я притаился и стал вслушиваться.
Я слышал тихие шаги, слышал, как кто-то отодвигает сундуки и потом ставит их на место. Изредка что-то с приглушенным стуком падало на пол.
— Пусть их ходят и ищут. Пусть кто угодно ходит и ищет. Плевать мне на все это.
Я был почему-то уверен, что, как только кто-нибудь из них — а по мне пусть это будет кто угодно, — отыщет то, что спрятала на чердаке прабабка Лунде, весь этот кошмар придет к концу. Я считал, что тот, кто найдет клад прабабки Лунде, непременно сам выдаст свою
Но, лежа в темноте и прислушиваясь к тихим шагам на чердаке, я был далек от мысли, что кое-кто и в самом деле скоро найдет клад прабабки Лунде и не только выдаст свою находку, но и разоблачит самого себя.
Я считал дни, оставшиеся до выписки Кристиана из больницы.
«Две недели», — объявил седовласый коротышка профессор в галстуке, идеально гармонирующем с цветом его глаз.
Я никуда не отлучался из дома полковника Лунде.
Раза два мне звонил Карл-Юрген. В доме полковника Лунде не было новомодных приспособлений вроде отводной трубки, которые обычно позволяют дворецкому, духовнику или гувернантке подслушивать телефонные разговоры, Я знал: то, что Карл-Юрген говорит мне по телефону, останется между нами. А сам я не стану делиться тем, что он мне скажет, ни с кем из членов семьи Лунде.
Я узнал, что Люси сдержала слово. Она жила в моей квартире и на улицу даже носа не высовывала. Полицейский, дежуривший у моего дома на Хавсфьордсгате, изредка приносил ей еду. Не могла же она с утра до вечера питаться рыбными фрикадельками!
Кристиан поправлялся с невероятной быстротой. Я надеялся, что он посрамит коротышку профессора, опровергнув его прогноз насчет двух-трехнедельного больничного режима. Кристиан так и сделал.
На десятый день после праздника на Холменколлене Карл-Юрген позвонил мне и сообщил, что Кристиана выписали из больницы и он пробрался — Карл-Юрген так и сказал «пробрался» — к себе домой. Официально он продолжал находиться в больнице.
В тот день, когда Кристиан «пробрался» к себе домой, я едва мог дождаться вечера. Я понимал, что рабочий день Карла-Юргена в управлении полиции заканчивается довольно поздно.
Наконец настал вечер.
— Пойду прогуляюсь, — сказал я сержанту Вику. Вернее, я произнес эти слова в пространство, потому что сержанта Вика в холле не было видно.
Есть, — отозвался сержант Вик.
Оказывается, он преспокойно сидел на своем обычном стуле.
Кристиан основательно подготовился к нашему приходу.
В гостиной на большом столе у камина красовался поднос, уставленный бутылками всех фасонов и размеров.
— Завтра мне на работу не идти, — объявил Кристиан. — Частных вызовов у меня тоже не будет. Я болен и даже при смерти — ведь меня прострелили насквозь. Считаю, что в честь этого события можно хорошенько напиться.
— Ты не очень-то похож на умирающего, — заметил я.
— Никогда в жизни я еще не чувствовал себя так великолепно. Я провел чудесную неделю. Я понятия не имел, как приятно быть пациентом. Сестра Карин… гм… Словом, я пригласил ее в ресторан… Конечно, когда я официально поправлюсь и выйду из укрытия. Сестра Карин необыкновенно…