Травяной венок. Том 2
Шрифт:
Эти слова показались Далматике такими жестокими, что она в изумлении уставилась на него.
– Ты вовсе не стар, Луций Корнелий!
– Пятьдесят два. Не юношеский возраст в сравнении с твоими неполными тридцатью.
– В сравнении с Марком Эмилием, ты молодой человек!
Сулла рассмеялся, закинув голову:
– Есть только одно место, где можно проверить это утверждение, – молвил он и снова подхватил ее на руки. – Сегодня ты не будешь заниматься обедом, жена! Пора в кровать.
– Но дети! Это новый для них дом!
– Я купил нового домоправителя вчера, после того, как развелся с Элией, и он расторопный малый. Зовут его Хризогон. Льстивый грек не худшего толка. Такие бывают наилучшими домоправителями, как только убедятся, что хозяин видит
Какого рода брачные отношения были у Далматики со Скавром, стало ясно, когда Сулла положил новую жену на свою кровать, поскольку она тут же вскочила, открыла сундук, заранее принесенный в дом Суллы, и вытащила из него строгую и скромную длинную ночную холщовую рубашку. Пока Сулла с интересом наблюдал за ней, она повернулась к нему спиной, расстегнула свое изящное шерстяное платье кремового цвета, и, крепко придерживая его под мышками, стала надевать ночную рубашку через голову, а затем под нею сняла платье; минуту назад она была в дневном уборе, а минуту спустя – одета для сна. И без единого проблеска наготы!
– Сними эту гнусную штуку, – раздался за ее спиной голос Суллы.
Далматика быстро обернулась и почувствовала, что задыхается. Сулла стоял голый, его кожа была белой, как снег, курчавые волосы на груди и в паху цветом повторяли копну волос на его голове, это был мужчина без свисающего живота, без отвратительных старческих складок, мужчина собранный и мускулистый.
Скавру требовались, казалось, часы, чтобы, покопошившись под ее рубашкой, пощипав ее соски и потрогав между ног, он ощутил какие-то изменения, происходящие с его членом, – единственным мужским членом, с которым она имела дело, хотя и никогда не видела его. Скавр был старомодным римлянином, исполнявшим свои сексуальные обязанности настолько скромно, насколько скромной по его представлениям должна была быть его жена. О том, что его сексуальные манеры были совершенно другими, когда он пользовался менее скромными женщинами, его жена не должна была знать.
Но тут был Сулла, такой же благородный и аристократичный человек, как ее покойный супруг, и выставлял себя перед нею без всякого стыда; его член казался таким же большим и возбужденным, как у бронзовой статуи Приапа [50] в кабинете Скавра. Она была знакома с мужской и женской «сексуальной» анатомией, потому что такие изображения были в каждом доме; гениталии на гермах, на лампах, на тумбах столов, даже на росписях стен. И они даже отдаленно не соотносились с ее супружеской жизнью. Они были просто частью мебели. В ее супружеской жизни был муж, который никогда не показывался ей обнаженным и который, несмотря на рождение двоих детей, насколько она знала, значительно отличался от Приапов, изображенных на мебели и убранстве.
50
Божество производительных сил природы.
Когда она в первый раз увидела Суллу на обеде много лет назад, он поразил ее. Она никогда не видела мужчину такого красивого, сильного и сурового и вместе с тем такого… женственного, что ли? То, что она почувствовала тогда к нему (и ощущала все время, когда следила за ним, как он ходил по Риму, собирая голоса для преторских выборов), осознавалось ею не как плотское влечение, потому что она была замужней женщиной, имевшей опыт полового общения, и считала его не самым важным и наименее привлекательным аспектом любви. Ее страсть к Сулле была чем-то вроде влюбленности школьницы – нечто из воздуха и ветра, а не из огня и воды. Из-за колонн и навесов она с наслаждением смотрела на него, мечтая скорее о его поцелуях, нежели о его члене, стремясь к нему в чрезмерно романтической манере. Все, чего она хотела, – это завоевать его, подчинить себе, чтобы он упал
В конце концов ее муж этому воспрепятствовал, и все в ее жизни изменилось. Но не ее любовь к Сулле.
– Ты выставляешь себя в смешном виде, Цецилия Метелла Далматика, – спокойно и холодно сказал ей тогда Скавр. – Но, хуже того, ты и меня выставила на посмешище. Весь город смеется надо мной, и это нужно прекратить. Ты мечтала, вздыхала и страдала глупейшим образом по человеку, который не замечал и не поощрял тебя и не желал твоего внимания и которого я вынужден теперь наказать, чтобы сохранить свою репутацию. Если бы ты не помешала ему и мне, он стал бы претором – как он этого заслуживает. Таким образом, ты испортила жизнь двум мужчинам – твоему мужу и другому, совершенно невиновному. То, что я не называю себя невиновным, объясняется моей слабостью, из-за которой я позволил этому унижению продолжаться слишком долго. Но я надеялся, что ты сама увидишь ошибочность своего поведения и покажешь всему Риму, что ты в конце концов достойная жена главы сената. Однако время показало, что ты никчемная идиотка. И есть только один способ обращения с никчемными идиотками. Ты никогда больше не выйдешь из этого дома ни по какому поводу. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни к подругам, ни в лавку. Подруги также не будут ходить к тебе, потому что я не могу верить в твою скромность. Я должен сказать тебе, что ты глупый и пустой сосуд и неподходящая жена для человека моего dignitas и auctoritas. А теперь иди.
Разумеется, столь монументальное неодобрение не отвратило Скавра от телесного контакта со своей женой, но он был стар и старел все более, и эти случаи становились все реже и реже. Когда она родила сына, Скавр стал относиться к ней лучше, но отказался смягчить условия заточения. И в своей изоляции, когда время ложилось на плечи, как слиток свинца, она продолжала думать о Сулле и любить его. Так же незрело, всем своим девическим сердцем.
Вид обнаженного Суллы теперь не вызвал у нее сексуального желания, а только удивление и восхищение его красотой и мужественностью, а также осознание того, что разница между Суллой и Скавром была в конце концов минимальной. Красота, мужественность. Это были реальные различия. Сулла не упал на колени к ее ногам и не заплакал от любви к ней! Она не завоевала его! Он сам собирался завоевать ее. Пробить своим тараном ее ворота.
– Сними это, Далматика, – повторил он.
Она сняла ночную рубашку с готовностью ребенка, застигнутого за какой-то шалостью, а он смотрел с улыбкой и кивал.
– Ты восхитительна, – молвил он мурлыкающим голосом, шагнул к ней, проскользнул своей возбужденной плотью между ее ног и тесно прижался к ней. Он поцеловал ее, и Далматика испытала больше чувств, чем могла себе вообразить – ощущение его губ, его кожи, его рук, – запах его, чистый и сладкий, как у детей, принявших ванну.
И так, пробуждаясь и взрослея, она открыла для себя измерения, в которых нечего было делать мечтам и фантазиям, а все совершалось живыми, соединившимися телами. И от любви она перешла к обожанию, физическому порабощению.
Сулле она явила то колдовство, которое он впервые познал с Юлиллой, хотя оно магически смешивалось с воспоминанием о Метробии. Он воспарил в экстатическом бреду, которого не переживал уже почти двадцать лет. «Я тоже изголодался, – подумал он с удивлением, – и даже не знал об этом! Это оказывается так важно, так жизненно нужно мне! А я полностью упустил это из виду.»
Неудивительно было, что с того первого невероятного дня женитьбы на Далматике ничто не ранило и не задевало его глубоко – ни возгласы неодобрения на форуме и свист тех, кто осуждал его обращение с Элией, ни злобные инсинуации таких людей, как Филипп, которые видели во всем только деньги Далматики, ни хромающая фигура Мария, опирающегося на своего мальчика, ни толчки и подмигивания Луция Декумия, ни хихиканье тех, кто считал Суллу сатиром, а вдову Скавра соблазненной невинностью, ни горькая нотка, оставленная поздравлениями Метробия, присланными вместе с букетом анютиных глазок.