Трехгрошовый роман
Шрифт:
Полли прочла записку; она была потрясена. Как мало значил для Мэкхита его сын! Потому что для него это его сын, раз он понятия не имеет о Смайлзе. Это отвратительно! Она была до того расстроена, что заявила матери: она сегодня же пойдет к врачу; она знает подходящего врача, стоить это будет пятнадцать фунтов.
Госпожа Пичем предложила сначала испробовать хинин. В первый день следует принять три таблетки, во второй – четыре и так далее – до семи. Принимать больше было рискованно, но надо было проделать весь курс до конца и не выплевывать принятое, несмотря на звон в ушах, сердцебиение и тошноту. Однако Полли дала ей понять, Что
Они пошли к нему сразу после чая. Врач, как видно, не узнал Персика: у него была чересчур большая практика. Кроме того, он на этот раз договаривался с матерью, а для него пациентами были те, с кем он торговался о гонораре. Он сидел, окруженный своим оружием, поглаживая роскошную, мягкую, не вполне свободную от бактерий бороду, и говорил:
– Милостивая государыня, я позволю себе обратить ваше внимание на то, что принятое вами решение находится в дисгармонии с существующими законами.
Он так искусно владел своим голосом, что упомянутая им дисгармония казалась небесной музыкой. Но госпожа Пичем сухо перебила его:
– Да, я знаю, цена – пятнадцать фунтов.
Тридцать лет совместной жизни с господином Пичемом и обильное потребление горячительных напитков раскрыли перед ней тайники человеческой души.
– Тут дело не в пятнадцати фунтах. Я, кстати, не понимаю, откуда взялась эта сумма: операция обойдется несколько дороже, – елейным голосом ответствовал доктор. – Это вопрос совести.
– Вы говорите: операция обойдется дороже? Во сколько же она обойдется?
– спросила госпожа Пичем.
– Ну, скажем, в двадцать пять фунтов, милостивая государыня. Но прежде всего вам придется окончательно и бесповоротно решить, действительно ли вы готовы уничтожить зарождающуюся жизнь, иными словами – действительно ли в этом есть безусловная, настоятельная необходимость, как, скажем, у моих неимущих пациентов, которые просто не имеют материальной возможности содержать детей, что, разумеется, ни в коей степени не оправдывает врачебное вмешательство как таковое, но хотя бы объясняет его с человеческой точки зрения… Не так ли?
Госпожа Пичем внимательно посмотрела на него и сказала:
– Именно о такой необходимости и идет речь, господин доктор.
– Ну, это, конечно, дело другое, – сказал доктор, так как госпожа Пичем и ее дочь поднялись. – Тогда попрошу вас пожаловать ко мне завтра, в три часа дня. Гонорар – на месте, чтобы не посылать счета на дом. Честь имею кланяться, милостивая государыня.
Дамы пошли в кафе и съели по пирожному. Так как возвращаться домой было еще рано, они зашли в кинематограф.
Это был один из тех убогих балаганов, где сеансы идут без перерыва. Зрительный зал имел форму длинного полотенца. Крошечный экран был словно иссечен дождем, и люди на нем двигались, точно в пляске святого Витта.
Фильм назывался: «Мать, твой ребенок зовет тебя!» Начинался он с того, что некая молодая знатная дама одевалась на бал. С помощью горничной она зашнуровала на себе корсет в метр длиной и нацепила на шею и на уши несколько фунтов брильянтов. Она полюбовалась собой в стенном зеркале и пошла в детскую. Дочь ее, трехлетняя малютка, лежала в кроватке: она была больна. Врач, серьезный бородатый господин, стоял возле кроватки и щупал ребенку пульс. Он сказал молодой матери несколько слов, по-видимому весьма серьезных, но та легкомысленно
В проходе между стульями стоял толстяк комментатор.
– Легкомыслие и жажда наслаждений, – сказал он несколько хриплым басом, – побуждают юную мать бросить на произвол судьбы смертельно больного ребенка и ринуться в пучину пьянящих развлечений.
На экране появился неслыханно пышный и роскошно обставленный зал, в котором довольно многочисленное общество занималось танцами.
– Высший свет в вихре наслаждений, – одновременно пояснил бас.
Вошла юная мать. Лакей в коротких штанах доложил о ее приходе. Мужчины повскакали с мест. Подали шампанское. Юная мать сидела между кавалерами на изящной бархатной козетке. Время от времени она шла танцевать и переходила из объятий в объятия.
– Незаметно летят часы… – информировал публику комментатор.
Потом на экране опять появилась детская. Малютке, по-видимому, стало значительно хуже. Она сидела в постельке и простирала ручонки к покинувшей ее маме. Внезапно она откинулась на подушки.
– О, – сказал бас, – она умирает! О, она падает навзничь! Все кончено!
Опять бальный зал. Запрокинув голову, юная мать осушала бокал шампанского. Вдруг задняя стена зала стала прозрачной: показалась детская; умершая маленькая девочка, такая же прозрачная, поднималась из кроватки, пока не приняла вертикального положения. У нее была пара крылышек за плечами, потому что теперь она была ангелочком. Она понеслась к своей молодой матери в бальный зал, иными словами – вынырнула из задней стены, полетела к мраморному столику, за которым пировала презревшая свой долг молодая женщина, опустилась у самого столика на пол и растаяла в воздухе.
– Мысленно, – прогрохотал бас, – охваченная ужасом мать видит свое мертвое дитя. В облике ангела – о, как трогательно! – оно прощается с ней навеки!
Молодая мать упала в обморок. На несколько секунд ее еще показали в гардеробе.
– О, только бы не опоздать! – шепчет несчастная, лихорадочно накидывая что-то на себя.
Потом опять появилась детская, в которую вбежала женщина. Она упала на колени перед кроваткой, обняла мертвую дочку и заломила руки. Все присутствующие бросились утешать ее, но она, как видно, не могла подавить боль и угрызения совести.
Бас закончил, задыхаясь:
– О, поздно! Счастье больше не с тобой! Его не возвратишь горючею слезой!
Обе женщины, потрясенные до глубины души, не сводили глаз с экрана. Возле кассы они купили себе шоколаду, но уже в самом начале мелодрамы сжевали весь свой запас. Так захватил их фильм.
Когда малютка, брошенная легкомысленной матерью, умерла в одиночестве, Полли ощутила болезненный укол в груди. В темноте она схватила мать за руку, и у обеих женщин выступили слезы на глазах, когда скончавшаяся малютка со светлыми локонами прилетела в бальный зал, простирая ручонки.
Они вышли из кинематографа, глубоко растроганные этим произведением искусства.
– Я не поведу тебя туда завтра! – взволнованно сказала госпожа Пичем, выйдя на улицу.
Теперь и Полли не могла себе представить, как она смела думать об убийстве своего ребенка. Чем она отличалась от той преступно легкомысленной матери в бальном зале?
Только поздней ночью обе женщины освободились от чар искусства.
Госпожа Пичем в нитяных чулках поднялась в светелку Полли и сказала, присев на край кровати: