Трёхмерное пространство
Шрифт:
На Егорове был военный китель с тремя звездами и двумя просветами на каждом погоне. Начало и окончание учебного процесса сопровождалось военными командами «встать», «смирно» и «вольно», как и любое другое действие среди военных, подразумевающее команды. Спустя недолгую паузу полковник тихо произнес:
– Все, кто спит…, – а затем громко рявкнул – Встать!
Резко подорвались засони на последних рядах. Зал разразился хохотом.
Звук проворачивающегося ключа в замочной скважине. Крупная женщина с мягкими чертами лица, выкрашенные в светлый цвет волосы, заколоты сверху в буклю, аляпистый фартук. На кухне шкварчала заготовка для борща, она не ждала никого так рано. Вытирая руки об фартук, неслышной походкой она двинулась в сторону коридора.
– Дим, ты чего так рано? – с улыбкой и легким удивлением в приподнятых бровях она встретила мужчину поцелуем. – Ничего же не готово еще, – начала она расстраиваться.
– Да перестань, – он тепло улыбался, крепко обняв свою супругу. Он наслаждался моментом. Объятие длилось дольше обычного. Страсть спустя 15 лет брака практически прошла, но на смену ей пришло нечто большее и не только в чувственном плане, но и в духовном. Да и надежность немаловажна. Спокойствие и надежность. Родство. Он вкушал все это, обнимая свою жену. Так он обнимал свой мир.
– Удалось освободиться пораньше, вот и примчался. Да и потом надо держать тебя в тонусе – вдруг ты тут мужиков водишь? – он самодовольно смотрел на нее, будто раскусил.
– Ну иди сыщик под кроватью посмотри. А потом переоденься и руки мой. Комиссар Катанья. Юморист, – еле-слышно добавила, но так, чтобы он услышал.
У женщины было редкое имя – Агриппина. Кратчайшее, ласковое и при том самое милое и нежное было производное от него – Груша. На сколько имя это было смехотворным и забавным для посторонних, на столько же оно было особенным и чуть ли не священными для родных. Когда это имя произносил супруг, то она сама чувствовала сладость в звуках. Может дело было во вкусном фрукте, может в приятном баритоне ее мужчины, а может дело было просто в ее мыслях и фантазиях, которые существовали внутри.
Так как гостей не было, они сели по-простому – за столом на кухне. Она достала початую бутылку «Патриотичной». Вопросительно посмотрела на него. Он на нее. Немного подумав, коротко кивнул. Груша налила одну стопку. Профессор выпил, но закусывать не стал. Иногда горечь надо было прочувствовать глубже и дольше. Ни один мускул на лице не дрогнул.
– Они хотят из «блоков» сделать инструмент по деприватизации.
– В смысле?
– В смысле, они хотят не институт госуслуги развить… Они хотят захватить весь бизнес в стране под предлогом регулировки «блочным» постановлением.
– Может в этом есть положительные стороны? Они будут делать все качественно, под едиными стандартами.
– Именно так они и будут все позиционировать. А в действительности… Груш, вспомни, как тендерную деятельность зарегулировали. Во что это вылилось? В триллионные контракты, распиленные «по закону». Триллионы на которые не мог претендовать мелкий бизнес, а иногда и средний. Все забирал крупняк, подконтрольный конкретному министерству и за взятки раздавал своим же шакалам. Все делалось максимально долго, дорого и некачественно. Но никто в этой схеме не мог пожаловаться: круговая порука.
– И..?
– И… Не знаю.
Просчет профессора
Дмитрий Николаевич – статный мужчина с густой шевелюрой, с крупным чертами лица, всегда здоровался и по-доброму искренне улыбался, встречаясь в лифте или у подъезда с соседями. Был весьма галантным с дамами всех возрастов и вообще был дружелюбен со всеми, не взирая на социальное положение, возраст и пол. Женат второй раз. Его первая жена умерла пять лет назад от рака желудка, он и не думал искать себе женщину, но как мы знаем из одной песни, что «любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь. И каждый вечер сразу станет удивительно хорошо, и ты поешь!». Так и казалось, что душа опять начала петь. Но «романтичную песню» прервал квартирный вопрос, страх остаться обманутым и не успеть отхапать свою часть, вроде как положенную. Дочь Вика, была еще слишком мала – десять лет, а вот взрослый сын… Любимый сынок – Вадюша, за отца был не рад. Он вообще не думал о чувствах отца. Ревности и обиды за свою покойную мать тоже не было. Вадик имел долю квартиры,
Сколько бы не пытался Егоров подружить сына с Татьяной Ивановной, с каждой встречей атмосфера на десятом этаже в квартире пятьдесят девять накалялась. Приходя, Вадик стал демонстративно игнорировать эту бедную миловидную женщину, которая всячески пыталась ему угодить и решил, что и этого мало, чтобы показать свою неприязнь. Он решил заселить в свою комнату какого-то старого знакомого – додика и пивного алкоголика Андрюху, которому срочно нужно было куда-то съехать и которому в обычной, прошлой жизни, Вадик бы даже не подумал помогать, а тут даже не спросил причины столь срочного переезда и за символическую сумму сдал комнату. Они просто пришли в один день вместе с товарищем и сын поставил отца перед фактом: «Комната моя, что хочу, то и делаю. Не нравится? Татьяне Ивановне будет неловко?! Пусть валит тогда отсюда». Тогда Дмитрий Николаевич сквозь зубы, без истерик, сказал, вслед уходящему сыну: «Еще раз придешь сюда с такими выкрутасами, я за себя не ручаюсь». На что его любимый, когда-то маленький озорной Вадюша, купающийся в ласке и заботе родителей, ответил: «Да пошел ты, старый маразматик!». Отец очень переживал, он правда любил своего сына и не мог поверить, что это происходит с ним, он чувствовал стыд за него перед Татьяной Ивановной, которой было жаль и ее искренне волновало самочувствие уже не молодого любимого мужчины , ну и чувство вины ее тоже гложило… куда без него? Хорошие люди испытывают стыд, чувство вины, переживают, что могли поступить не по-честному.
Вадик не успокоился и пришел через пару дней опять со своим дружком и с его пакетами с вещами, но наткнулся на новый замок. Он начал истерично долбить в дверь и орать, что было слышно не только на десятом этаже: «Открой дверь, старый псих, это и моя квартира. Ты там оглох!? Твоя старая шлюха тоже не слышит?!». После этих оскорблений, Дмитрий Николаевич, уже не мог терпеть унижение. Он взял охотничье ружье, которое ему подарил сам Вадик 5 лет назад, ибо отец когда-то любил охоту, но из-за болей в суставах свое хобби забросил, спокойно подошёл к двери и так же спокойно и строго сказал: «Уходи и не возвращайся сюда больше! Или начну стрелять из ружья, я не буду терпеть это унижение больше!» На что он услышал в коридоре следующее: «Ебанулся окончательно, эта сука его совсем затрахала, если конечно у них это получалось!». Далее последовал дикий хохот. – «Доставай, Андрюх, отвертку будем ломать эту преграду!».
Отец еще раз спокойно сказал, прислонившись одной рукой к двери и прижав лоб: «Я буду стрелять, если ты сюда зайдешь!», – его лицо было бледным и все морщины будто разом ярко проявились, и это у человека который страдал гипертензией и имел почти всегда красный румянец, в голове чувствовалась пульсация.
Спустя 5 минут, дверь с яростью и злобой, была выбита ногой. Выстрел. Выстрел. Отец не видел перед собой того хорошенького Вадима, он видел мерзкую отвратительную рожу человека, который думал только о том, как не потерять долю от квартиры.
И словно пластинка, которая заела на проигрывателе, слышится отдаленно и с помехами фраза из той же песни: «Ах, эти дни былого счааиа….стья».
Нет выхода. Выхода нет.
О… Бежать им было некуда. Никто никуда не мог убежать. Разве мышь может сбежать из лабиринта? Конечно же нет. Она и не думает, что она заперта. Это ее мир. Лабиринт – предел.
Мозг, ограниченный мышлением, которое может лишь отобразить и спроецировать стены лабиринта для сознания – уже в клетке. Мозг, не способный представить (мечтать) о том, что за пределами лабиринта может быть еще что-то, обречен. Так и люди себя обрекают. Каждый день, от века к веку. На то, что из лабиринта нет выхода. Миллиард людей.