Третье откровение

Макинерни Ральф

— Отец Кручек, — подсказала она.

Хизер каждый день ходила на заутреннюю, которую служил Кручек, и возвращалась домой, голодная, еще до того, как Трэгер успевал побриться и принять душ. Как-то раз Трэгер отправился вместе с ней и сел на скамью позади, наблюдая за знакомым в далеком прошлом ритуалом, точнее, его довольно точным воспроизведением. Кручек походил на старого солдата, который знает упражнения назубок и выполняет их с четкостью, не оставляющей места для сомнений. Исповедоваться можно будет после мессы, в ризнице. Когда

Кручек сделал это объявление и повернулся к алтарю, Хизер обернулась к Трэгеру. Тот ощутил страх, ужас, его охватила дрожь при мысли о том, чтобы встать и пройти в святилище. Однако ему передалось что-то от невозмутимости Хизер. Он встал и направился в ризницу.

Кручек как раз вешал облачение в шкаф. Он еще был в стихаре и епитрахили. Нетерпеливо посмотрев на Трэгера, священник кивнул на подушечку для коленопреклонения, отделенную от стула ширмой. Увидев, что Трэгер колеблется, Кручек сказал: «Ну же». Он уселся на стул. Трэгер опустился на пол по ту сторону ширмы.

Бывший агент уставился на паутинообразную решетку. Оптический обман: в зависимости от угла зрения она становилась то выпуклой, то вогнутой.

— Даже не знаю, с чего начать, — наконец сказал Трэгер.

— Когда вы исповедовались в последний раз?

— Много лет назад.

— Тогда мы сделаем проще. Какие грехи вы не совершали?

Трэгер не смог найти ни одного, когда Кручек принялся перечислять, словно зачитывая список. Да, он совершал их все.

— Убийство?

Этого ли он опасался? Трэгер шумно втянул воздух.

— По долгу службы.

— Вы служили в армии?

— В ЦРУ. — Помолчав, он добавил, словно это могло смягчить грех: — Теперь я в отставке.

Кручек вздохнул.

— Что ж, я не могу назначить вам в качестве наказания что-нибудь вроде двукратного чтения «Аве Мария».

Трэгер молча покачал головой. Видел ли это Кручек?

— Вы правда искренне сожалеете об этих грехах?

— Тогда они мне не казались грехами.

— И даже убийство?

И снова он кивнул, но добавил вслух:

— Да.

— Ни у меня, ни у вас нет времени вдаваться в подробности. Вы сожалеете обо всех этих прегрешениях, совершенных против всемогущего Господа?

Этот вопрос перевел разговор из сферы конкретных поступков в спор о том, почему тот или иной поступок считается хорошим или плохим. Только теперь Трэгер осознал, какое влияние оказывала на него Хизер, даже не своими словами, а просто тем, что собой представляла. Ему захотелось стать таким же. И отец Кручек предлагал сделать первый шаг.

— Да, святой отец.

— Хорошо. Я хочу, чтобы вы сделали следующее. Достаньте четки. И ежедневно читайте Розарий. Я имею в виду, все пять декад. Просите благословенную Богородицу помочь вам измениться.

Кручек произнес фразу об отпущении грехов только после того, как они вдвоем с Трэгером прочитали покаяние. Трэгер повернул голову к решетке, ловя слова на латыни. Кручек поднял голову, и вот — «чьи

грехи ты простишь, они прощены» — он отпустил Трэгеру все.

Кручек сидел за ширмой до тех пор, пока Трэгер не вышел из ризницы. Когда тот остановился рядом с ожидающей на скамье Хизер, та подняла взгляд. На ее лице мелькнула едва уловимая улыбка, девушка встала, и они отправились домой завтракать.

И вот сейчас Трэгер потягивал горячий чай в китайском ресторане в Риме и с нарастающим чувством голода изучал меню, размышляя о том, угрожает ли что-нибудь Хизер, остановившейся в монастыре бригиттинок. Он не мог позволить себе тревожиться за нее — только не сейчас. Все зависело от того, придут ли они с Анатолием к соглашению.

— Кто твой связник? — спросил Трэгер у Карлоса.

Тот лишь молча посмотрел на него. Если бы он ответил, Трэгер перестал бы его уважать.

— Сможешь устроить встречу?

— Если не смогу — да поможет нам Господь.

III

Габриэль настроился на переезд

Габриэль Фауст в последнее время много задумывался над двумя глубокими нравственными истинами: алчность не знает пределов, а самоуверенность жестоко мстит. Он зарвался и проиграл.

Простительная гордость собственными талантами подтолкнула его вообразить, будто изготовленный им документ — а в каллиграфии его мастерство подражать не уступало аналогичному дару Инагаки в живописи — действительно стоит тех денег, которые он запросил. Не в последнюю очередь потому, что Трепанье по дороге в «Эмпедокл» позвонил ему и сказал, что какой-то мошенник предлагает фальшивку за немыслимые четыре миллиона долларов.

Ханнан даже глазом не моргнул, услышав сумму.

— Вы уверены, что это подлинник?

Фауст положил на стол заключение, подготовленное Инагаки.

— Не тот ли это человек, кто пишет для нас картины?

— Он самый.

Нет объяснения лучше самого плохого. Фауст начинал сомневаться в хваленой проницательности Игнатия Ханнана. Можно было не объяснять, как подготовить деньги в таком виде, чтобы их принял покупатель.

— Ему все равно придется обналичивать чек, — сказал Ханнан. — Подобную операцию не забудет ни один банк. Разумеется, обязательно свяжутся со мной, чтобы удостовериться в подлинности.

Он с отвращением покачал головой.

— Подумать только, торговля такой святыней.

Все свои деньги Ханнан заработал честно. Фаусту захотелось узнать, как это — зарабатывать деньги честно. Чек никто не будет обналичивать, как ошибочно полагал Ханнан. Швейцарцы в подобных вопросах ведут себя гораздо деликатнее. Фауста грела мысль, что он теперь самый настоящий мультимиллионер. А там, где четыре миллиона, почему бы не появиться и пятому?

— Можем и не соглашаться, — осмелился сказать Фауст.