Третье пророчество
Шрифт:
Публика расступилась, с интересом наблюдая за рабочим депутатом, который вел по залу в страстном танго принцессу Сан-Касини. Это было какое-то необычное танго, похоже, что Василий Иванович несколько изменил традиционный рисунок танца, но в результате оно получилось еще более эффектным. Хмурое выражение лица Донателлы сначала поменялось на искреннее удивление, а потом принцесса и вовсе прояснилась, даже позволив себе пару раз улыбнуться. Василий Иванович подбодряюще подмигнул своей даме и по-доброму, как умел это делать только он, широко улыбнулся:
Линдерман торопливо подошел к фоторепортерше и страстно зашептал ей на ухо:
– Значит, так, когда они остановятся, я встану рядом с Донателлой. Нафоткай меня с ней по максимуму. Сколько возьмешь?
– Штуку минимум, – не задумываясь ответила подлая папарацци, не прекращая своего занятия и даже не глядя на Линдермана.
– Вот змея! – восхитился Линдерман – А не треснешь?
– Плюс расходы на рабочие материалы, – мстительно сообщила Дарья, пропуская мимо ушей дурацкий вопрос.
– Ладно-ладно, – быстро согласился Линдерман. – Только чтобы снимки были на первой полосе, идет?
На это хитрая Огаркова ничего либо не успела ответить, либо не захотела. Танго подходило к концу, и Линдерману пришлось покинуть ее и протискиваться поближе к Васе и Донателле. Грянули последние звуки танго, после чего зал взорвался аплодисментами. В нужный момент, когда Донателла со счастливым выражением лица стала оглядываться по сторонам, по одну из этих сторон удачно влез Женя Линдерман. Голову он повернул, конечно, к Донателле, а физиономия его изображала если уж и не бойфренда принцессы, то как минимум ее старого закадычного друга. Линдерман уже прикидывал в уме, как опытный бильд-редактор увеличит эти два счастливых лица и уберет со снимка всякие ненужные фигуры. И на первой полосе популярной таблоидной газеты появятся двое счастливых людей – Линдерман и Донателла, нежно глядящие друг на друга, – и больше никого, никаких излишеств. Линдерман осторожно скосил глаз – так, чтобы это не испортило идиллическую картину, и с удовлетворением увидел, как Дарья Огаркова честно отрабатывает свой немаленький гонорар.
– Молодец! – поощрил молодую репортершу Линдерман, когда фотосессия закончилась. – Когда опубликуешь?
– Когда заплатите, тогда и опубликуем, – доброжелательно улыбнулась Огаркова.
– Завтра отдам тебе штуку зеленых, – пообещал Линдерман.
– Евро, а не зеленых, – уточнила Огаркова и на всякий случай напомнила: – Мы на территории Евросоюза.
– Ну ты даешь! – покачал головой Линдерман. – Ладно. Завтра штуку евро.
– Хорошо, – сказала Огаркова.
– Что – хорошо? – не понял Линдерман. – Опубликуешь когда?
– Когда заплатите...
– Ты чего, дура? – удивился Линдерман. – Я же сказал...
– Завтра, как я поняла, вы заплатите мне за съемку, – уточнила Огаркова.
– Чего? – вдруг что-то заподозрил Линдерман.
– Публикация – это другие деньги, – кивнула Огаркова, радуясь этому пониманию.
– И какие же это другие? – страшным голосом спросил Линдерман.
– Ну... – подумала Дарья, сосредоточенно глядя в потолок. – Где-то от десяти штук. А если на первую
«Вот дрянь!» – с уважением подумал Линдерман, а вслух спросил:
– Сколько же тебе лет, деточка?
– Двадцать три! – с комсомольским задором ответила Дарья Огаркова.
– Ты представляешь, в кого же ты вырастешь? – в ужасе сказал Линдерман.
– Приятно услышать такой комплимент не от кого-нибудь, а от вас! – нагло заявила Огаркова и посмотрела на Линдермана преданными глазами.
Утро застало Линдермана врасплох. Он проснулся с ощущением глобальной катастрофы, – ему показалось, что даже толстые каннские чайки кричали на набережной не жизнерадостно, как им полагается на курорте, а тревожно. Все дело было в том, что Линдерман проснулся слишком поздно. Было уже почти десять утра.
Конечно, никакого связного в нижнем холле гостиницы уже не было. За столиком с кофе трепались две какие-то француженки, хмуро глянувшие на Линдермана, когда он появился, и больше никого. Линдерман с тоской подумал, что, пожалуй, московский генерал, переодетый милицейским полковником, будет не очень доволен таким развитием событий.
На всякий случай он подождал еще четверть часа. Может быть, связной еще вернется. Но никого по-прежнему не было. Только одна из француженок, расцеловавшись с подружкой, куда-то упорхнула. Тогда Линдерман решил позвонить в Москву переодетому генералу.
– Алло! Я, конечно, очень извиняюсь, пришлось опоздать минут на двадцать... – нервно соврал Линдерман в трубку. – Но здесь никого нет... Вот так, да. Нет, здесь вообще людей никаких нет, – на всякий случай уточнил Линдерман, еще раз обводя глазами холл. В это мгновение он был совершенно искренен: в холле не было никого из людей, – разумеется, тощая француженка и портье, которые не говорили по-русски, в расчет не брались.
Француженка поднялась с места и подошла к столику, за которым сидел Линдерман. Она молча и нагло села на свободное кресло и уставилась на Женю.
– Ну, допустим, не на двадцать минут ты опоздал, – услышал вдруг Линдерман чей-то задумчивый голос. Он не сразу сообразил, что эту фразу произнесла француженка. Никакого акцента у нее не наблюдалось.
– Я извиняюсь, – ошарашенно сказал трубке Линдерман и тупо спросил: – Тебе чего надо?
– Мне адрес нужен, Линдерман, – ласково ответила француженка и посмотрела на Женю глазами ядовитой змеи. – И побыстрее.
– Я извиняюсь, – сказал Линдерман – на этот раз француженке, которая, впрочем, оказалась вовсе никакой не француженкой, а потом опять трубке: – Ваш человек уже на месте.
На родине информация, добытая Женей Линдерманом, была оценена очень высоко. Секретному докладу присвоили статус «особой важности», в результате чего три генерала, которым оставалось до пенсии совсем немного, получили ордена, а два полковника – повышение в должности. При этом, как обычно, была соблюдена предельная секретность – никто из награжденных так никогда и не узнал, за что он получил награды. А те, кто непосредственно занимался операцией, так и не узнали, что кто-то был за нее награжден.