Третьего не дано
Шрифт:
– Я согласен.
– Очень хорошо. В следующую субботу в сквере у
Большого театра, как только стемнеет. Возможно, у меня будут важные новости.
– Договорились.
– Но умоляю вас: спасите мою дочь.
– Я сделаю все, что в моих силах.
– Прощайте. И запомните - они могут подстеречь вас снова. Крепче держите свой револьвер. И еще: берегитесь Пыжикова.
Ружич круто повернулся и исчез в темноте!
15
Калугин бушевал. Выслушав рассказ Мишеля о его ночном происшествии, он под каким-то предлогом услал из кабинета
– Какого черта!
– кипел он, подступив к Мишелю.
– Полный провал! За борт таких работничков, понял?
– А плаваю я превосходно!
– пытался отшутиться Мишель и еще сильнее взбесил Калугина.
– Пойдешь под суд, хоть ты мне друг и товарищ!
Тебя впередсмотрящим поставили, а ты дрыхнуть! Он тебе услужил, а ты ему? А классовое чутье? Сделай зарубку: у нас с ними все врозь! И пирсы, и маяки, и океаны! Это же только дураку не ясно!
– Ты мне политграмоту, Калугин, не читай, - вспыхнул Мишель.
– Пойми, тут случай особый. Я сомневался...
– "Сомневался", - передразнил Калугин: он терпеть не мог этого слова. Здесь тебе не стихи. И не Шопен!
– Этого я от тебя не ожидал, - приглушенно проговорил Мишель, сраженный обидным упреком Калугина.
– Я тебе сейчас не поэт, а чекист, и разговаривай со мной как с чекистом!
Калугин, ломая спички, прикурил, окутал Мишеля волной горького махорочного дыма:
– Как с чекистом? Ну, слушай: Савинкова ты проворонил, понял?
– Это еще как сказать! Французы говорят: есть и на черта гром!
– Французы!
– разозлился Калугин.
– А такую поговорку слыхал: после пожара да по воду? Ты свои промашки за успехи не выдавай, не позволим мы этого, хоть ты и был сознательный пролетарий...
– Как это был?
– вскипел Мишель, готовый вцепиться в Калугина.
– Как это был? Ты намеки оставь црн себе! Еще и контрой окрестишь!
– Да как ты, дорогой товарищ, - ощетинился Калугин, - посмел самое наппаскуднейшее слово к себе присобачить? Да ты что?
– А то, - упрямо сказал Мишель, смягчаясь.
– А то, что, во-первых, было решено Громова пока не трогать, посмотреть, как он себя поведет. И это ты, Калугин, прекрасно знаешь. А во-вторых, оказалось, что Громов - это вовсе и не Громов...
– А кто?
– нетерпеливо вскричал Калугин.
– Ружич.
– Ружич?
– переспросил Калугин.
– Так чего ж ты молчал? Как же это понимать?
– А вот так: Ружич! И у него есть дочь. И она в опасности. Отец умоляет спасти ее!
Калугин помолчал и задумчиво сказал:
– Теперь до самого горизонта видать. Только нам от этого никакой радости! Надо ж, как все переплелось!
Дело дрянь, раз Ружич догадался, что его дочь у нас работает!
– У нас?!
– вскочил со стула Мишель, готовый тут же обнять и расцеловать взъерошенного, злого Калугина.
– У нас?!
– все еще не верил он.
– Ой-ля-ля! Это же как в сказке!
– Дьяволову внуку такую сказочку!
– не замечая его радости, воскликнул Калугин.
– Значит,
– Ну, тебе это не угрожает!
– попробовал пошутить Мишель, намекая на бритую голову Калугина.
– А за такую новость дай я тебя обниму!
Калугин застегнул кожанку на все пуговицы, подтянул ремень, будто ему предстояло совершить что-то торжественное и необычное.
– Влюблен?
– сурово спросил он, обрывая восторженное восклицание Мишеля, и, как смирного котенка, погладил кобуру маузера.
– Ты - провидец!
– радостно признался Мишель.
– В провидцев не верю, - не принял шутки Калугин.
– А ты запомни отныне и вовеки: или революция, или любовь. Тут выбор ясный, и ты его сделай. Нам нужны не влюбленные страдальцы, а бойцы, и чтоб сердце было стального литья. Как у линкора. Вот и весь разговор в данном масштабе, точка!
– Какой же я страдалец?!
– изумился Мишель, все еще не принимая всерьез того, что сказал Калугин.
– Да ты знаешь, что такое сила любви? Она же окрыляет!
– Не окрыляет, а опьяняет, - строго поправил его Калугин.
– Что ты мне заливаешь, я что - в любви ни черта не смыслю? Ученый! А только хватит травить об этом распроклятом вопросе, понятия у нас с тобой несовместимые.
– Хватит так хватит, - согласился Мишель, обрадованный, что сможет уйти от прямых, в лоб поставленных вопросов Калугина о взаимоотношениях с Юнной.
– Я пришел по делу.
– А я, выходит, лежу на боку да гляжу за Оку?
– Меня мучает совесть, - искренне признался Мишель. Все, что он теперь говорил, было согрето думами о Юнне и потому окрашивалось в светлые и радостные тона.
– Но ты, Калугин, неправ. И камнями в меня не кидай! Верю: Ружич поможет нам нащупать след Савинкова.
– Ищи-свищи теперь своего Ружича!
– ерепенился Калугин.
– А почему ты мне раньше не сказал о Юнне?
– вдруг спросил Мишель.
Калугин пожевал пухлыми губами. Он мысленно выругал себя за то, что позабыл сказать Мишелю о Юнне.
И сейчас поспешно думал о том, как выйти из этого щекотливого положения, не слишком задев свое самолюбие.
– Ладно уж, - наконец выдавил он.
– Тут и мне всыпать следует. Замотался, штурвал не туда крутанул.
Теперь нам Феликс Эдмундович такую ижицу пропишет - век помнить будем.
И то, что он говорил сейчас об ошибке в таком духе, что тяжесть ее следует взвалить на плечи двоих, вызвало у Мишеля доброе, теплое чувство к этому суровому человеку. Не потому, что он облегчал его вину, а потому, что неспособен был свалить ее на другого.
– У меня интереснейшая новость...
– начал Мишель, надеясь поднять настроение Калугина.
– Ну-ну, - пробурчал Калугин, - знаю, из блохи голенище скроишь. Чего у тебя?
Мишель подошел к столу Калугина, где под стеклом лежала любовно вычерченная Илюшей схема Москвы,