Третьего не дано

Марченко Анатолий Тимофеевич

– Я могла бы пристыдить и высмеять вас, Велегорский, - сказала она, испытующе глядя в его осунувшееся, позеленевшее лицо.
– Но я не стану этого делать. Вы что - истеричная баба? Решимость, смелость и спокойная мудрость - вот в чем спасение!

– Не надо, - скривился Велегорский.
– Ради бога, не надо моральной пищи. Я сыт по горло...

– Хорошо, - грубовато оборвала его Юнна.
– Вы спрашиваете, что делать? Я отвечаю вам: есть только один путь - немедленно идти к Савинкову!

Незажженная папироса, которую

Велегорский только что вытащил из портсигара, выпала из ослабевших пальцев на стол. Он покосился на Юнну, стараясь угадать, заметила она это или нет.

– Да, к самому Савинкову, - настойчиво повторила Юнна.

– О ком это вы, о ком?
– Голос Велегорского был деланно спокойный и равнодушный.

Имя Савинкова произносилось здесь впервые. Велегорскому под страхом смерти было запрещено говорить о том, кто возглавляет организацию. И потому осведомленность Юнны привела его в замешательство.

– Я верю в него, это истинный вождь! Он мудрец и философ, полководец и писатель. Сподвижник Егора Созопова и Ивана Каляева. Участник убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича... Он подскажет нам верный путь, вдохнет в нас новые силы и озарит светом надежды!

– Я только однажды, да и то мельком, слышал о Савинкове, - наконец осторожно признался Велегорский.
– Но никогда и ие предполагал, что он возглавляет движение. И даже то, что он в Москве...

Велегорский изо всех сил старался подчеркнуть искренность своих слов. Его все назойливее одолевал один и тот же вопрос: "Откуда она знает о Савинкове? Откуда?"

– Если вы не осмелитесь сделать этот решительный шаг, я сама поступлю так, как велят мне моя совесть и долг, - пригрозила Юнна.

Велегорский поспешил ее успокоить:

– Хорошо, но сперва я наведу нужные справки, посоветуюсь. Необходима осмотрительность...

– Советуйтесь, наводите справки, но помните - время не ждет, предупредила его Юнна и покинула Велегорского.

Теперь она терзала себя вопросом: правильно ли поступила, не сделала ли слишком поспешный и опрометчивый шаг? Ведь Калугин ничего не говорил ей, она решила проявить инициативу сама. Как-то Калугин передал ей слова, сказанные Дзержинским: "Каждый чекист в зависимости от обстановки волен поступать по-своему, но каждый несет ответственность за результаты".

Ответственности она не боялась, не страшилась и за свою жизнь, но вдруг разговор с Велегорским принесет не пользу, а вред? Разве могла она заранее предугадать все последствия? А если Велегорский начнет докапываться и узнает, что нет Агнессы Рокотовой, племянницы царского полковника? Юнна рассчитывала на то, что Велегорский, обрадовавшись совету, в чем-то пренебрежет конспирацией и свяжется если уже не с самим Савинковым, то с кем-то из руководящих деятелей штаба. Но получилась осечка. Видимо, Велегорский не настолько опрометчив, как это ей порой казалось. И вот теперь ее охватило самое тягостное состояние - состояние неизвестности...

Юнна

осторожно стукнула в дверь: звонок не работал. Как всегда, навстречу ей поспешила мать. Возвращение Юнны домой стало для нее единственной радостью в жизни.

Первое, что заметила Юнна, - это конверт, который мать прижимала к груди, как прижимают что-то бесценное и святое. Юнну обожгла мысль: письмо от отца! И она тут же, с порога, бросилась к матери:

– Наконец-то, паконец-то!..

– Да, да, - растерянно, тихо проговорила мать.
– Письмо... Еще утром принес почтальон... Так неожиданно...

– Милая, милая, как я за тебя рада, и за отца, и за всех нас! Читай скорее!

– Но...
– Голос матери дрогнул, стал глухим, изумленно-тревожным.
– Я никогда не распечатывала твоих писем...

– Это мне?

– Тебе... Но как ты сказала?
– Лицо Елены Юрьевны озарилось тихим светом надежды, и Юнне почудилось, что она молодеет у пее на глазах.
– Ты сказала: "и за отца"?

– Да, я сказала "за отца": думала, что письмо от него. Потому что верю: он жив...

– Ты веришь в чудо, - печально заметила мать, и глаза ее перестали блестеть.
– Но скорей прочти письмо, мне кажется, оно принесет тебе радость.

Юнна бережно взяла конверт. Мать поставила подсвечник на стол и направилась в свою комнату.

– Нет, не уходи, - остановила ее Юнна, будто боялась читать письмо в одиночестве.

Елена Юрьевна тихо присела на тахту, так, чтобы лучше было видно лицо дочери.

Юнна вскрыла конверт и вытащила из него сложенные вчетверо листки. В глаза сразу бросились четкие черные линии, и она, поняв, что письмо написано на нотной бумаге, догадалась: от Мишеля! Она долго не решалась развернуть листки. И вдруг, закрыв глаза, развернула.

"Мой маленький бог!" - прочла она первую строчку, и сердце ее застучало от тревоги и радости.

"Мой маленький бог!" - прошептали одни лишь губы. Она не спешила читать дальше: даже если бы в письме не было больше ни одного слова, Юнна все равно считала бы себя самой счастливой на земле.

Еще никто никогда не говорил ей таких слов. Не говорил их раньше и Мишель. Во время встреч они чаще всего молчали или вели речь о самых простых, будничных вещах. Ей всегда очень хотелось сказать ему ласковые слова, но язык почему-то не повиновался ей. Значит, и он тоже хотел сказать ей что-то ласковое, по не сказал.

И вот теперь написал.

Елена Юрьевна но движению губ почти догадалась, какие слова прочитала Юнна, а сияющее лицо дочери утвердило ее в том, что письмо хорошее. Ей стало радостно и тепло.

"Мой маленький бог!
– писал Мишель.
– Да, да, именно бог, хотя я не верую ни в бога, ни в черта, ни в загробную жизнь. Верю в революцию. И еще в тебя! Ты для меня как солнце для земли. Пока оно светит, есть жизнь..."

"Как солнце для земли", - прошептала Юнна и- вдруг разрыдалась.