Третьего не дано

Марченко Анатолий Тимофеевич

Вот эти строки.
– Дзержинский отчеркнул их карандашом.
– "Все надо проверять жизнью. Есть у большевиков рычаг Архимеда или нет - полезай с ними в окоп, повоюй и тогда отыщешь ответ. Иди -туда, где они строят и разрушают, где митингуют и где поют песни, где смеются и плачут - иди везде, где большевики и народ". Ведь это ваши слова? Кстати, тот рабочий сказал очень здорово:

"В наших руках рычаг Архимеда!"

– Да, я писал, - подтвердил Ружич.
– Но только для себя. Писал как о несбыточной мечте. Я был уверен, что меня расстреляют.

Дзержинский

нахмурился.

– Если говорить прямо, вы заслуживали расстрела, - сурово сказал он. Но мы не можем ставить вас в один ряд с Савинковым или Перхуровым. Я уже говорил почему.
– Дзержинский снова помолчал, припоминая что-то исключительно важное.
– Кстати, в самом постановлении о создании ВЧК в числе мер борьбы с контрреволюцией вовсе не упоминается расстрел. Предусматривались конфискация, выдворение, лишение карточек, опубликование списков врагов народа и так далее. Расстрела не было!

Но нас вынудили к нему те, кто пошел в атаку на революцию!

Ружич слушал его взволнованные, искренние слова и в душе не мог не согласиться с их справедливым смыслом.

"Это можно понять, - подумал он.
– Когда в тебя стреляют, не станешь отвечать объятиями и поцелуями".

– Завтра вас освободят, - заканчивая разговор, сказал Дзержинский.
– Я не тороплю с решением, но вы опытный военный специалист, и мне кажется, ваше место в армии.

Перед Ружичем вдруг возникли слова из обращения к трудящимся, подписанного Лениным, которое он прочитал в газете: "Бывшие офицеры, которые честно и добросовестно работают над воссозданием армии..." Неужели Дзержинский имеет в виду именно это?

– А вот как издеваются над рабоче-крестьянской властью господа Савинковы и их подпевалы, - сказал Дзержинский, обнаружив все в той же папке листок со стихами.
– Вот послушайте:

Солдат командует войсками,

Обезоружен генерал.

Буржуи стали бедняками,

И ниспровергнут капитал.

Больницей правит старший дворник,

Директор банка - мародер.

И на печать надел намордник

Военный цензор - полотер.

– Змеиное шипение. Но то, что власть взял народ, подмечено верно, улыбнулся Дзержинский.
– Итак, постарайтесь сделать окончательный выбор...

...Все ближе и ближе Цветной бульвар. Неужели это не сон? Неужели теперь незачем скрываться, обманывать патруль, опасаться ареста? Неужели все это позади и он свободен? И Цветной бульвар - его, и Москва - его?!

На углу Садовой Ружич остановился: по мостовой шел с песней красноармейский отряд. Бойцы шагали не очень стройно, в залатанных гимнастерках. Но штыки ослепительно сверкали на солнце, в них звенел ветер, песня взвивалась над шеренгами.

Смог бы он идти в этом строго? Как взрывная волна, вновь ударили в его сердце слова Дзержинского: "Постарайтесь сделать окончательный выбор".

Окончательный выбор... Мимо шагали бойцы. Не очень стройно. Но сколько веры, сколько сурового вдохновения было в их худых небритых лицах, в той песне,

что гремела сейчас над Трубной площадью!

Ружич долго смотрел вслед отряду, долго вслушивался в отзвуки песни, плескавшейся еще в зеленых облаках листвы, в окнах домов, в проводах телеграфа.

Ружич не мог сейчас, сию же минуту, поклясться самому себе, что сольется с ними и их жизнь и их цели станут его жизнью и его целями. Но он уже знал многое.

Знал, что идти поперек этого потока бессмысленно и безнадежно. Как река, вздыбившая по весне лед, не может смириться с тем, что ей пытаются преградить путь, и сметает все, что противостоит могучей силе пробудившейся и познавшей свою мощь воды, так и революция сметала все, что пыталось противоборствовать ей.

Знал Ружич и то, что возврата к Савинкову нет и не может быть. Думая о нем, вспоминая разговоры с ним, читая в газетах о тех пожарах, которые Савинков, как факельщик, зажигал то в Ярославле и Рыбинске, то в Муроме и Елатьме, Ружич, помимо своей воли, испытывал что-то близкое к моральному удовлетворению тем, что иностранная помощь идет Савинкову не впрок. Порой он стыдился таких дум, обвиняя себя в злорадстве, но, поразмыслив, приходил к выводу, что никто не виноват в тех провалах, которые перенес "Союз", кроме самого Савинкова, ибо именно он избрал неверный, ошибочный путь.

Понимал теперь Ружич и то, что не сможет отсиживаться от вихря, поднятого революцией, в тиши уютной московской обители. Не сможет лишь созерцать происходящее. Не сможет равнодушно внимать добру и злу.

Да, теперь он знал многое...

Вот и Цветной бульвар... Вот и дом, родной дом, порог которого он не переступал, казалось, уже тысячу лет. Сейчас он увидит Елену!

Ружич, собрав силы, вбежал по ступенькам и остановился на лестничной клетке у двери, обитой кожей. Это его дверь. Что ждет его за ней?

Он робко прикоснулся пальцами к двери, так робко, что даже сам не услышал стука. Но дверь отворилась! Это показалось ему волшебством.

На пороге стояла Елена. Она смотрела на него так, словно не могла и помыслить о том, что он не вернется.

Глаза ее были сухи, но смотрели на него так пронзительно пристально, что ему показалось: еще миг - и она закричит, забьется в истерике.

Ружич переступил порог, судорожно обнял ее, прижавшись, как ребенок, к ее лицу, ощутил прерывистое дыхание, тепло бесконечно родного тела, обжигающую сухость обезумевших от счастья глаз.

Они долго стояли так, боясь спугнуть словами свое молчаливое счастье. Потом он взглянул через ее плечо и увидел на столе рассыпанные веером конверты. Он мгновенно узнал свой почерк и вспомнил, откуда и когда посылал эти письма. Наверное, это было тоже тысячу лет назад...

– Мои письма?
– спросил он тихо, будто понимая, что громким словом напугает ее.

Она едва приметно кивнула головой. Она ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, лишь смотрела и смотрела в его лицо сухими, точно выжженными солнцем глазами.