Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945
Шрифт:
К тому же он стал более дружелюбным и менее официальным. Во многом он напоминал мне Гитлера, коего я знал в начале нашего сотрудничества двенадцать лет назад, разве что теперь он казался собственным призраком. Гитлер не скрывал искреннего расположения к женщинам, много лет входившим в его окружение. С особенной симпатией он относился к фрау Юнге, вдове погибшего на фронте камердинера, благоволил к поварихе, уроженке Вены, много лет стряпавшей для него диетические блюда. В последний период его досуг скрашивали и давно работавшие с ним секретарши, фрау Вольф и фрау Кристиан. Уже несколько месяцев Гитлер оказывал предпочтение именно им, практически не приглашая на трапезы мужчин, в том числе и меня. Приезд Евы Браун внес ряд изменений в эти привычки, хотя Гитлер не прекратил дружеского общения с другими женщинами.
Хотя сам Гитлер давно уже был не таким, как прежде, хотя воля его ослабла, государственный аппарат продолжал автоматически работать; так по инерции катится автомобиль при выключенном моторе. И видимо, та же инерция до самого конца удерживала в привычной колее генералов. Кейтель, например, продолжал настаивать на уничтожении мостов, даже когда сам Гитлер готов был их сохранить.
Гитлер наверняка замечал падение дисциплины в своем окружении. Прежде при его появлении все вскакивали и стояли, пока не садился фюрер. Теперь же все спокойно сидели, продолжая беседу; слуги принимали заказы гостей; одни сотрудники, уже изрядно пьяные, засыпали прямо в креслах, а другие громко и непринужденно разговаривали. Возможно, Гитлер умышленно сквозь пальцы смотрел на происходящее, мне же подобные сцены казались дурным сном. Наряду с переменами в поведении людей произошли изменения и в жилых помещениях рейхсканцелярии: гобелены и картины сняли со стен, ковры скатали, самые ценные предметы обстановки вынесли в бомбоубежище. Из-за пятен на обоях, остатков мебели, разбросанных газет, пустых стаканов и тарелок, брошенной на стул шляпы казалось, что вы застали хозяев в разгар переезда.
Гитлер давно не пользовался верхними помещениями, объявив, что постоянные воздушные налеты мешают ему спать и работать, а в бункере можно, по крайней мере, выспаться. Так он стал жителем подземелья.
Его переселение в собственную будущую могилу для меня имело символический смысл. Изолированность бункера, окруженного со всех сторон землей и бетоном, поставила последнюю точку в отстраненности Гитлера от разыгрывавшейся под открытым небом трагедии. Он больше не имел к ней никакого отношения. Когда он говорил о неминуемом конце, то имел в виду собственную гибель, а не гибель нации. Гитлер окончательно и бесповоротно убежал от реальности – реальности, которую отказывался признавать с юности. Тогда же я нашел название для оторванного от реальной жизни мирка бункера. Я назвал его Остров покойников.
Даже в апреле 1945 года в бункере мы с Гитлером часто рассматривали архитектурные планы Линца, молча грезя о былом. Его кабинет, погребенный под почти пятиметровым слоем бетона и двухметровым слоем земли, несомненно, был самым безопасным местом в Берлине. Когда по соседству взрывались мощные бомбы, стены начинали трястись под напором ударной волны, пронзавшей песчаную берлинскую почву, и Гитлер обычно вздрагивал. Бесстрашный ефрейтор Первой мировой войны перестал владеть собой. Он превратился в комок нервов, в жалкую развалину.
Последний день рождения Гитлера фактически не праздновался. Когда-то в этот день к рейхсканцелярии подъезжали вереницы лимузинов, часовые в парадной форме брали на караул, высшие руководители рейха и иностранные дипломаты вручали поздравления. Теперь все было тихо. Правда, Гитлер поднялся в верхние помещения канцелярии, запущенность которых служила подходящим обрамлением его собственного плачевного состояния. В саду ему представили делегацию членов гитлерюгенда, особенно отличившихся в сражениях. Гитлер прошел вдоль строя, ободряя то одного, то другого подростка, тихо произнес несколько слов и вдруг резко осекся. Возможно, он почувствовал, что, пытаясь воодушевить кого-то, лишь вызывает жалость к себе. Большинство его приближенных ловко избежали церемонии поздравления, явившись прямо на оперативное совещание.
Все с трудом подбирали нужные слова. В соответствии с обстоятельствами Гитлер прохладно и с явной неохотой принял поздравления.
Затем, как обычно, мы столпились в тесном бункере вокруг оперативной карты. Гитлер занял место напротив Геринга.
Обсуждалось наступление противника на центр Берлина. Накануне ночью спорили, защищать ли столицу или перебазироваться в Альпийскую цитадель, но за последние часы Гитлер принял решение сражаться на улицах Берлина. Все сразу принялись убеждать фюрера, воспользовавшись последним шансом, перенести Ставку в Оберзальцберг.
Геринг подчеркнул, что под нашим контролем осталась единственная дорога, ведущая с севера на юг через Баварский лес в Берхтесгаден, да и она может быть перерезана в любой момент. «Как я могу призывать войска на последний решительный бой за Берлин, если сам в то же время бегу в безопасное место!» – воскликнул Гитлер. Побледневший, вспотевший Геринг вытаращил глаза, а Гитлер, подстегиваемый собственной риторикой, продолжил: «Пусть судьба решит, умереть ли мне в столице или в последний момент улететь в Оберзальцберг!»
Как только оперативное совещание закончилось и генералы разошлись, совершенно растерявшийся Геринг заявил Гитлеру, что у него срочные дела в Южной Германии и он должен той же ночью покинуть Берлин. Гитлер окинул его отсутствующим взглядом. Мне показалось, что он все еще находится под впечатлением собственного решения остаться в Берлине и поставить на карту свою жизнь. С несколькими ничего не значащими словами он пожал руку Герингу, не подав виду, что видит его насквозь. Мне, стоявшему в метре от них, казалось, что я присутствую при историческом событии – расколе руководства рейха.
Вместе с другими участниками совещания я покинул помещение, не попрощавшись с Гитлером персонально, что уже стало традицией. Вопреки нашим первоначальным намерениям, подполковник фон Позер убедил меня покинуть Берлин в ту же ночь. Советская армия уже начала последнее наступление на Берлин и быстро продвигалась. К нашему отлету все было давно готово: самый необходимый багаж заранее отправлен в Гамбург, а два жилых вагона, принадлежавшие отделу строительства шоссейных дорог, поставлены на берегу озера Ойтин близ ставки Дёница в Плене.
В Гамбурге я снова навестил гауляйтера Кауфмана. Как и я, он никак не мог понять стремления любой ценой продолжать безнадежную борьбу. Воодушевленный его словами, я дал ему прочитать черновик речи, написанной неделей ранее, хотя и не был до конца уверен в том, как он к ней отнесется. «Вы должны были выступить. Почему вы до сих пор это не сделали?» – воскликнул Кауфман.
Когда я рассказал о возникших трудностях, Кауфман предложил: «Почему бы вам не отдать вашу речь на гамбургскую радиостанцию? Ручаюсь, с техническим руководителем проблем не возникнет! В крайнем случае вы могли бы записать ее на пластинку» [330] . В ту же ночь Кауфман отвел меня в бункер, где разместился технический персонал гамбургской радиостанции. Миновав пустые помещения, мы попали в маленькую звукозаписывающую студию, где Кауфман познакомил меня с двумя звукооператорами, явно осведомленными о цели моего посещения. У меня мелькнула мысль, что через несколько минут я окажусь во власти двух абсолютно незнакомых людей. Чтобы подстраховаться, а также возложить на них долю ответственности, я предупредил, что, в случае несогласия с выраженным в моей речи мнением, они могут разбить пластинки. Затем я сел перед микрофоном и прочитал свою речь. Звукооператоры ничего не сказали; может, они испугались, а может, мои слова их убедили, но им не хватило смелости открыто согласиться со мной. Во всяком случае, никаких возражений не последовало.
330
Кауфман уже пытался договориться с британцами о сдаче Гамбурга, хотя Гитлер объявил город крепостью. 22 апреля радиостанция в Кёнигсвустерхаузене уже была для нас потеряна.