Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945
Шрифт:
Банальность случаев, вызывавших гнев Гитлера, указывала на то, что его порог раздражительности стал очень низким. В то же время подобные пустяки позволяли ему расслабиться, ведь они возвращали его в мир, где он еще мог отдавать эффективные приказы. Хотя бы на мгновение он забывал о мучительном ощущении бессилия, преследовавшем его с тех пор, как контроль над ситуацией перешел к его врагам.
Хотя он все еще изображал хозяина положения, в чем самоотверженно помогал ему ближний круг, горькая правда временами прорывала туман иллюзий, грозя постыдным поражением. В такие моменты Гитлер снова начинал жаловаться, что политиком стал против своей воли, а по призванию он архитектор, но его не признали, и осуществить проекты, достойные его таланта, он сумел, лишь став главой государства. «У меня осталось одно-единственное желание, – приговаривал он, охваченный жалостью к себе (что случалось все чаще и чаще), – при первой же возможности я повешу на гвоздь свой полевой мундир [189] .
189
В самом начале войны он надел военную форму вместо партийной коричневой и пообещал в рейхстаге, что не снимет ее до конца войны, точно как Изабелла Кастильская поклялась не снимать сорочку до тех пор, пока не освободит страну от мавров.
Неувядающий интерес к реконструкции Линца, которую он намеревался осуществить после сложения с себя обязанностей руководителя государства, также постепенно принимал форму ухода от реальности. К концу войны в Ставку все чаще вызывали Германа Гисслера, главного архитектора Линца, но Гитлер практически не интересовался планами Гамбурга, Берлина, Нюрнберга и Мюнхена, прежде так много для него значившими. Иногда он мрачно замечал, что считает смерть единственным избавлением от выпавших на его долю мучений, и в соответствии с этими настроениями, изучая планы Линца, неоднократно возвращался к эскизам собственной гробницы, которую предполагалось разместить в одной из башен партийного комплекса зданий. Гитлер подчеркивал, что даже после победоносной войны не желает быть похороненным рядом со своими фельдмаршалами в берлинском Дворце солдатской славы.
Во время подобных ночных разговоров в украинской или восточно-прусской Ставке Гитлер часто производил на меня впечатление человека немного не в себе. В предрассветные часы, утомленные дневными совещаниями и нудными монологами фюрера, мы изо всех сил боролись со сном, и только вежливость и чувство долга заставляли нас посещать эти чаепития.
Перед появлением Гитлера кто-нибудь вдруг мог спросить:
– Послушайте, а где Морелль?
Кто-то сердито отвечал:
– Его не было здесь уже три вечера.
Одна из секретарш:
– Уж мог бы хоть иногда посидеть до утра. Всегда одно и то же… И я с удовольствием выспалась бы.
Другая секретарша:
– Мы должны установить очередность. Несправедливо, что кто-то увиливает, а другим приходится торчать здесь всю ночь.
Разумеется, в этом кругу Гитлера все еще почитали, но нимб его явно поизносился.
После позднего завтрака Гитлеру приносили свежие газеты и информационные сводки, которые были не только важны для формирования его мнения, но и сильно влияли на его настроение. Когда дело касалось особенно важных сообщений в зарубежной прессе, фюрер мгновенно и обычно весьма агрессивно формулировал официальную позицию Германии и затем диктовал ее слово в слово руководителю имперской палаты печати доктору Дитриху или заместителю Дитриха Лоренцу. Гитлер дерзко вторгался во все сферы деятельности правительства, не проконсультировавшись с соответствующими министрами, например с Геббельсом или Риббентропом, и даже не поставив их в известность заранее.
Затем Хевель докладывал о международных событиях, что Гитлер воспринимал куда спокойнее, чем комментарии в прессе. Сейчас мне кажется, что откликам на события он придавал куда большее значение, чем самим событиям. После этого Шауб приносил сводки о ночных воздушных налетах, поступавшие от гауляйтеров Борману. Поскольку я часто через день или два инспектировал военные предприятия в подвергшихся бомбежкам городах, то могу сказать, что Гитлера весьма точно информировали о разрушениях. Понятно, ни одному гауляйтеру не было никакой выгоды в преуменьшении ущерба, ведь если – несмотря на разрушения – он успешно восстанавливал нормальную жизнь и производство, его престиж только возрастал.
Эти доклады явно шокировали Гитлера, правда, не столько жертвы среди населения и разрушения в жилых кварталах, сколько уничтожение ценных зданий, особенно театров. Как и в своих довоенных проектах «обновления немецких городов», он в первую очередь интересовался представительской архитектурой и гораздо меньше – нуждами и несчастьями людей, а потому требовал немедленно восстановить сожженные здания театров. Я несколько раз пытался напомнить ему о других, более важных задачах строительной индустрии, да и местные власти вовсе не пылали желанием выполнять столь непопулярные приказы. Во всяком случае, Гитлер, поглощенный военной ситуацией, редко спрашивал, как продвигается строительство. Он настаивал на восстановлении оперных театров только в Мюнхене, своем втором доме, и в Берлине, на что потребовалось огромное количество рабочих и денег [190] .
190
«Протоколы совещаний у фюрера», 13–15 ноября 1943 г., пункт 10: «Министерству финансов выделить средства на восстановление Национального театра и Театра Принца-регента в Мюнхене». Эти проекты так и не были осуществлены.
Читая доклады, Гитлер обычно обрушивал свой гнев на британское правительство и евреев, на коих возлагал всю вину за бомбардировки, и заявлял, что мы могли бы положить конец авианалетам, если бы создали свою мощную бомбардировочную авиацию. Всякий раз, как я объяснял, что у нас нет ни самолетов, ни взрывчатки для начинки бомб [191] , он заявлял: «Да полно вам, Шпеер. Вы уже столько невозможного сделали. И с этим справитесь». Оглядываясь назад, я думаю, что одна из причин, по которой Гитлер не воспринимал воздушную войну над Германией всерьез, – наша способность увеличивать выпуск военной продукции, несмотря на массированные авианалеты. Наши с Мильхом предложения о радикальном сокращении производства бомбардировщиков и соответственном увеличении выпуска истребителей категорически отвергались, и в конце концов время было безвозвратно упущено.
191
Производство взрывчатых веществ не поспевало за увеличивающимися объемами производства боеприпасов для армии и противовоздушной обороны. Индекс производства взрывчатых веществ увеличился со 103 в 1941 г. до 131 в 1942 г., до 191 в 1943 г. и до 226 в 1944 г. Но индекс производства боеприпасов, включая бомбы, вырос со 102 в 1941 г. до 106 в 1942 г., до 147 в 1943 г. и до 306 в 1944 г. Хотя эти два индекса не позволяют сравнить объемы производства, из них видно, что если выпускать больше бомб, то для их наполнения просто не хватит взрывчатки.
Я несколько раз пытался убедить Гитлера съездить в подвергшиеся авианалетам города и увидеть разрушения своими глазами [192] . Геббельс пытался втолковать ему то же самое, но безуспешно. Он жаловался на упрямство Гитлера, с завистью рассказывал о Черчилле и сокрушался о невозможности развернуть достойную пропагандистскую кампанию. Гитлер с упорным постоянством отвергал все подобные предложения. Во время переездов со Штеттинского вокзала в рейхсканцелярию или в Мюнхене в свою квартиру на Принц-регент-штрассе он теперь приказывал шоферу выбирать кратчайшую дорогу, хотя прежде предпочитал долгие поездки. Я несколько раз сопровождал его и видел, с каким равнодушием он смотрел на руины за окном автомобиля.
192
«Протоколы совещаний у фюрера», 18 июня 1943 г.: «Обратили внимание фюрера на необходимость его личной инспекционной поездки по Руру. Фюрер сказал, что отправится в поездку, как только найдет время». Времени он так и не нашел. Месяц спустя Геббельс записал в своем дневнике (25 июля 1943 г.): «Больше всего в письмах спрашивают, почему фюрер не посещает районы, подвергшиеся интенсивным бомбардировкам».
Морелль порекомендовал Гитлеру длительные прогулки, и было бы нетрудно проложить несколько тропинок в прилегающих к Ставке лесах Восточной Пруссии, но Гитлер наложил вето на этот проект и в результате совершал ежедневный моцион на крохотной площадке длиной в сотню ярдов в «Запретной зоне I».
Основное внимание Гитлер уделял не своим спутникам, а овчарке Блонди, используя прогулки для ее дрессировки. Сначала он несколько раз заставлял ее приносить палку, затем собаке приходилось балансировать на доске около 30 сантиметров шириной и примерно 7,5 метра длиной, поднятой на высоту около 2 метров. Гитлер, разумеется, знал, что любая собака считает хозяином того, кто ее кормит. Перед тем как ординарец открывал клетку, Гитлер обычно несколько минут смотрел, как возбужденная собака то с голодным воем, то с радостным поскуливанием бросается на проволочную загородку. Поскольку я пользовался особым расположением фюрера, мне иногда разрешалось присутствовать при кормежке, в то время как остальные наблюдали за процессом издалека. Возможно, в личной жизни Гитлера эта собака играла самую важную роль. Во всяком случае, она значила для него гораздо больше, чем ближайшие помощники.
Часто, когда среди гостей Ставки не было приятных ему людей, Гитлер трапезничал лишь в обществе своей собаки. Само собой разумеется, если я приезжал в Ставку на два-три дня, меня раз или два приглашали на обед к фюреру. Все наверняка полагали, что за едой мы обсуждаем важные государственные или личные дела, но даже мне не удавалось вывести Гитлера на серьезный разговор о военном или экономическом положении – все ограничивалось маловажными вопросами или скучными показателями производства.