Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945
Шрифт:
Сейчас эта история может показаться похожей на дешевый шпионский роман, но тогда я отнесся к ней серьезно. Даже в партийных кругах Гиммлера считали безжалостным и злопамятным. Никто не осмеливался ссориться с ним. Да и шанс ему представился отличный: малейшие осложнения моей болезни вызвали бы летальный исход, и никому в голову не пришло бы его подозревать. Этот эпизод прекрасно вписывается в борьбу за пост преемника фюрера и к тому же доказывает, что, несмотря на все неприятности, мои позиции считались еще достаточно прочными, следовательно, надо было ждать новых интриг.
Когда мы отбывали срок в тюрьме Шпандау, Функ рассказал мне историю, на которую в 1944 году не посмел даже намекнуть. Где-то осенью 1943 года в штабе войск СС у Зеппа Дитриха устроили попойку, и в кругу эсэсовских шишек доктор Гебхардт заметил, что, по мнению Гиммлера, Шпеер опасен и должен исчезнуть. Сам Функ услышал это от своего друга и бывшего адъютанта Хорста Вальтера, к тому времени адъютанта Дитриха.
Хотя до выздоровления было еще далеко, мне стало неуютно в госпитале Гебхардта, и я
Незадолго до конца войны я спросил доктора Коха, что же на самом деле происходило тогда. Он рассказал мне лишь то, что я уже знал: у него с Гебхардтом произошел яростный спор по поводу моей болезни, в ходе которого Гебхардт заметил, что Коху следует быть не просто врачом, но и политиком. Во всяком случае, Кох был уверен, что Гебхардт сделал все возможное и невозможное, дабы держать меня в своем госпитале как можно дольше [226] . В феврале 1945 года, когда я слегка пострадал в автомобильной аварии в Берхней Силезии (моя машина столкнулась с грузовиком), Гебхардт немедленно примчался на спецсамолете, чтобы вернуть меня в свой госпиталь. Мой сотрудник Карл Кливер помешал осуществлению этого плана, не раскрыв причин, хотя намекнул, что они у него есть. В конце войны в Хоэнлихене Гебхардт провел операцию на колене французскому министру Бишелону. Несколько недель спустя Бишелон умер от легочной эмболии.
226
Из показаний доктора Коха, 12 марта 1947 г. (документ Нюрнбергского трибунала 2602): «В ходе лечения между мной и Гебхардтом возникли разногласия. Я считал, что Шпееру противопоказан влажный климат Хоэнлихена. После осмотра пациента я пришел к заключению, что он вполне транспортабелен, и предложил перевезти его на юг [в Меран]. Гебхардт решительно воспротивился, сославшись на Гиммлера, с которым несколько раз обсуждал этот вопрос по телефону. Бсе это показалось мне очень странным. У меня создалось впечатление, что, прикрываясь званием врача, Гебхардт ведет какую– то политическую игру. Я не знаю, в чем заключалась та интрига, и тогда над этим не задумывался; я хотел оставаться только врачом и не вмешиваться в политику. Я еще не раз пытался убедить Гебхардта изменить мнение. В конце концов терпение мое лопнуло, и я попросил соединить меня с Гиммлером. В телефонном разговоре, продолжавшемся добрых семь или восемь минут, мне удалось убедить Гиммлера разрешить Шпееру переехать в Меран. Даже для того времени то, что Гиммлер обладал полномочиями решать медицинские вопросы, было очень странным, но я не стал ничего выяснять, поскольку намеренно держался подальше от всего, что не входило в сферу медицины. Я также хотел бы упомянуть, что, на мой взгляд, Шпеер испытывал огромное облегчение, когда я был рядом и поддерживал его».
23 февраля 1944 года ко мне в больницу приехал Мильх. Он сообщил, что 8-я и 15-я воздушные армии США интенсивно бомбят предприятия немецкой авиапромышленности, и в результате в следующем месяце выпуск самолетов сократится по меньшей мере на треть. Мильх привез разработанный им план, суть которого сводилась к следующему: поскольку у нас есть опыт успешной работы особого штаба по восстановлению разбомбленных предприятий Рура, для преодоления кризиса в авиапромышленности необходимо создать аналогичный штаб по выпуску истребителей, укомплектованный самыми способными сотрудниками двух министерств (министерства авиации и министерства вооружений).
В моем положении было бы разумнее держаться подальше от подобных предложений, но я хотел любыми способами помочь люфтваффе. И Мильх и я прекрасно понимали, что создание штаба по выпуску истребителей является первым шагом на пути к поглощению моим министерством единственной отрасли военной промышленности, которую я до тех пор не контролировал.
Не вставая с постели, я позвонил Герингу, но он отказался от предложенного партнерства, так как, по его мнению, это означало посягательство на его полномочия. Однако я не собирался отступать и позвонил Гитлеру. Идея ему понравилась, но как только я сказал, что мы хотим назначить руководителем новой структуры гауляйтера Ханке, холодно отверг мое предложение. «Я совершил огромную ошибку, назначив Заукеля уполномоченным по использованию рабочей силы, – заявил Гитлер. – Как гауляйтер, он принимал бы решения, которые никто не посмел бы оспаривать, а теперь он вечно ведет переговоры и идет на компромиссы. Никогда больше я не назначу ни одного гауляйтера на подобную должность! Из-за Заукеля упал авторитет всех гауляйтеров. Назначьте руководителем штаба Заура». К концу этой тирады Гитлер явно впал в ярость и резко оборвал разговор. Во второй раз за короткое время фюрер отверг предложенную мной кандидатуру. К тому же я не мог не заметить, насколько холодно и неприязненно он со мной говорил, хотя у него могли быть и свои причины для плохого настроения. Как бы то ни было, поскольку и Мильх предпочитал Заура, упрочившего свое влияние за время моей болезни, я недолго
О днях рождения или болезнях многочисленных соратников фюреру напоминал адъютант Шауб. За долгие годы общения с Гитлером я научился определять его отношение к человеку по реакции на это напоминание. Отрывистое «цветы и письмо» означало письмо со стандартным текстом, которое представляли Гитлеру на подпись, а выбором цветов занимался адъютант. Если Гитлер собственноручно добавлял к письму несколько слов, это считалось великой честью. Если же он хотел особо отметить кого– либо, то просил Шауба принести открытку и ручку и набрасывал несколько поздравительных или сочувственных фраз, смотря по обстоятельствам. Иногда даже указывал, какие цветы следует послать. В прошлом я принадлежал к персонам, коих Гитлер удостаивал особой чести. В этот круг входили кинозвезды и певцы. Поэтому, когда, уже выздоравливая, я получил вазу с цветами и отпечатанную на машинке записку, можно было не сомневаться: я скатился на самую низшую ступеньку иерархической лестницы. И это при том, что я занимал один из важнейших постов в правительстве. Разумеется, будь я здоров, то не стал бы так остро реагировать. Правда, Гитлер два или три раза звонил мне и спрашивал о самочувствии, но ясно давал понять, что в своей болезни я виноват сам: «И зачем вы полезли на лыжах в горы! Я всегда считал это сумасшествием. Подумать только! Бегать с длинными досками на ногах! Пустите эти доски на растопку!» Он говорил это каждый раз, весьма неуклюже пытаясь закончить наш разговор шуткой.
Доктор Кох считал горный воздух Оберзальцберга вредным для моих легких. Близ Зальцбурга, в парке дворца Клессхайм, гостевой резиденции Гитлера, великий архитектор барокко Фишер фон Эрлах по заказу зальцбургских архиепископов когда-то построил очаровательный павильон, получивший название Клеверный лист. Это недавно отремонтированное здание мне и отвели. 18 марта, когда я туда приехал, в самом дворце велись переговоры с правителем Венгрии адмиралом Хорти, которые привели к последнему бескровному вступлению армий Гитлера в чужую страну. Вечером в перерыве между переговорами Гитлер нанес мне визит.
Я не встречался с Гитлером десять недель, и впервые за все годы знакомства его землистое лицо с несоразмерно широким носом показалось мне отталкивающим – первый признак того, что я начинал видеть его в истинном свете. Почти три месяца я был избавлен от подавляющего влияния его личности, зато подвергался упрекам и оскорблениям с его стороны. После многих лет лихорадочной деятельности я впервые стал задумываться о пройденном рядом с ним пути. Прежде стоило ему сказать пару слов или взмахнуть рукой, как я забывал об усталости и вновь энергично брался за дело. Теперь же – несмотря на его вежливость и благожелательность – я не ощущал ничего, кроме усталости. Единственное, чего я страстно желал, – как можно скорее на несколько недель уехать с женой и детьми в Меран и восстановить свои силы. Правда, я толком не знал, зачем мне силы, потому что у меня больше не было цели в жизни.
Тем не менее, когда я был вынужден признать, что за пять дней, проведенных мною в Клессхайме, мои враги ложью и интригами пытаются разделаться со мной раз и навсегда, я решил отстаивать свои права. Видимо, визит Гитлера не остался незамеченным, и на следующий день Геринг позвонил поздравить меня с днем рождения. Я воспользовался моментом и сказал, что чувствую себя замечательно, на что он ответил очень бодро и без всякого намека на сочувствие: «Полно вам, вы говорите неправду. Доктор Гебхардт вчера сказал мне, что у вас серьезные проблемы с сердцем. И уж извините, никаких надежд на улучшение! Наверное, вы еще об этом не знаете!» Не переставая восхвалять мои прежние достижения, Геринг продолжал намекать на мою скорую кончину. Я возразил, что ни рентген, ни электрокардиограммы не выявили ничего страшного [227] . Однако Геринг продолжал уверять, что меня ввели в заблуждение или я просто не желаю верить очевидному. На самом же деле именно Геринг был введен в заблуждение Гебхардтом.
227
Дорш также сказал Цайтцлеру: «Шпеер неизлечимо болен и не сможет вернуться к своим обязанностям» (запись Цайтцлера от 17 мая 1944 г.). Позже Цайтцлер сообщил мне интересные сведения об интригах моих противников.
Из отчета доктора Коха от 14 мая 1944 г.: «5 мая были проведены рентгеновское и электрокардиографическое исследования. Не выявлено никаких патологических отклонений. Сердце работает нормально».
Гитлер выбрал момент, когда моя жена могла его услышать, и с мрачным видом сказал своим приспешникам: «Шпеер не оправится от болезни!» И ему Гебхардт успел сообщить, что я инвалид, непригодный к дальнейшей работе.
Возможно, Гитлер тогда думал о наших совместных архитектурных планах, которые я теперь не смогу осуществить из-за неизлечимой болезни сердца, или вспомнил о преждевременной смерти своего первого архитектора профессора Трооста, но, как бы то ни было, он в тот же день совершил неожиданный поступок – навестил меня в Клессхайме с таким гигантским букетом, что ординарец пошатывался под его тяжестью. Всего через несколько часов после этого визита Гиммлер по телефону официально информировал меня о том, что Гитлер возложил на доктора Гебхардта как группенфюрера СС полную ответственность за мою безопасность и – как врача – за мое здоровье. В результате меня стала охранять команда эсэсовцев, подчиненная Гебхардту, а доктор Кох был отстранен от моего лечения.