Третий рейх

Боланьо Роберто

— Чарли — это тот, кто впереди, — сказала Ханна.

Две головы повернули в сторону берега. Третья продолжала удаляться в открытое море.

— Это Чарли, — сказала Ханна.

Нам пришлось уговаривать ее, чтобы она не раздевалась и не плыла к нему. Ингеборг взглянула на меня так, словно я был избран для этой миссии, но ничего не сказала. Я ей был за это благодарен. Плавание не мой конек, и Чарли был уже слишком далеко от берега, чтобы я мог его догнать. Возвращавшиеся испанцы плыли чрезвычайно медленно. Один из них то и дело оборачивался, словно желал удостовериться, плывет ли за ним Чарли. На мгновение я вспомнил то, что он мне сказал о страхе умереть. Это было нелепо. Тут я взглянул туда, где сидел Горелый, но не обнаружил его. Чуть

левее нас, ровно посередине между берегом и Приморским бульваром, громоздились велосипеды, залитые голубоватым светом, и я понял, что он находится там, внутри своей крепости — спит или, возможно, наблюдает за нами, и сама мысль о том, что он там прячется, взволновала меня куда больше, чем показательный заплыв, устроенный для нас болваном Чарли.

Волк и Ягненок наконец достигли берега и в изнеможении рухнули на песок, один подле другого, не в силах подняться. Ханна, не обращая внимания на то, что они раздеты, бросилась к ним и начала о чем-то спрашивать по-немецки. Испанцы устало засмеялись и сказали, что ничего не понимают. Волк сделал попытку повалить ее и стал брызгать на нее водой. Ханна отпрыгнула назад (как от удара током) и закрыла лицо руками. Я думал, она заплачет или ударит их, но она не сделала ни того, ни другого. Она вернулась на наше место и села рядом со стопкой одежды, разбросанной Чарли и аккуратно сложенной ею.

— Сукин сын, — услышал я, как пробормотала Ханна.

Затем, глубоко вздохнув, она встала и начала вглядываться в горизонт. Чарли нигде не было видно. Ингеборг предложила позвонить в полицию. Я подошел к испанцам и спросил, как связаться с полицией или со спасателями из порта.

— Только не полиция, — сказал Ягненок.

— Ничего страшного, этот приятель, как видно, из шутников, он скоро вернется. Он просто решил над нами подшутить.

— Только не звоните в полицию, — твердил Ягненок.

Я сообщил Ингеборг и Ханне, что в смысле помощи рассчитывать на испанцев не приходится, хотя, с другой стороны, наши страхи, наверное, слишком преувеличены. Чарли вот-вот вернется.

Испанцы поспешно оделись и присоединились к нам. Из голубоватого пляж окрасился в розовый цвет, а на дорожках Приморского бульвара появились ранние пташки из числа туристов, увлекающихся бегом. Мы все встали, кроме Ханны, вновь усевшейся рядом с горкой одежды Чарли и прищурившейся так, как будто свет, становившийся с каждым разом все более ярким, был ей невыносим.

Первым его разглядел Ягненок. Не поднимая брызг, совершенным ритмичным стилем Чарли подплывал к берегу метрах в ста от того места, где мы находились. Испанцы с радостными криками бросились встречать его, нимало не заботясь о том, чтобы не намочить брюки. Ханна же, напротив, расплакалась в объятиях Ингеборг и сказала, что плохо себя чувствует. Чарли вышел из воды практически трезвый. Он поцеловал Ханну и Ингеборг, а остальным пожал руки. В этой сцене было что-то ирреальное.

Мы попрощались возле «Коста-Брава». А когда направлялись, уже вдвоем, в нашу гостиницу, я заметил Горелого, вынырнувшего из-за велосипедов и начавшего разбирать свое сооружение, готовясь к очередному рабочему дню.

Проснулись мы в четвертом часу дня. После душа немного перекусили в ресторане гостиницы. Усевшись за стойкой, разглядывали панораму Приморского бульвара через дымчатые стекла окна. Она напоминала почтовую открытку. Старики, устроившиеся на парапете рядом с тротуаром, половина из них в белых панамах; и старухи, задравшие юбки выше колен, чтобы солнце облизало им ляжки. Вот и вся картинка. Мы выпили лимонаду и поднялись к себе в номер переодеться в пляжные костюмы. Чарли с Ханной ждали нас в обычном месте, рядом с велосипедами. Утренний инцидент дал обильную тему для разговоров: Ханна поведала, что, когда ей было двенадцать лет, ее лучший приятель умер от остановки сердца во время купания. Чарли, полностью восстановившийся после вчерашней попойки, рассказал, что какое-то время он и некий Ганс Кребс были

чемпионами муниципального бассейна Оберхаузена. Они научились плавать в реке и считали, что тот, кто обучается в такой среде, уже никогда не сможет быть побежден морем. В реках, сказал он, нужно плавать с напряженными мускулами и закрытым ртом, особенно если река радиоактивна. Он был очень доволен, что сумел продемонстрировать испанцам свою стойкость и выдержку. По его словам, в какой-то момент они стали упрашивать его плыть обратно, по крайней мере, Чарли так их понял; в любом случае, если они даже говорили что-то другое, по их тону было заметно, что они трусят. Ты не струсил, потому что был пьян, сказала Ханна, целуя его. Чарли улыбнулся, обнажив два ряда крупных белых зубов. Нет, возразил он, я не струсил, потому что умею плавать.

Разумеется, видели на пляже Горелого. Он медленно шел по песку в одних джинсах, обрезанных, как бермуды. Ингеборг и Ханна помахали ему в знак приветствия.

— Когда это вы успели подружиться с этим типом? — проворчал Чарли.

Горелый ответил им таким же приветствием и направился к берегу, волоча за собой велосипед. Ханна спросила, правда ли, что его зовут Горелым. Я ответил, что так оно и есть. Чарли признался, что совершенно его не помнит. Почему он не поплыл вместе со мной? Потому же, почему и Удо, сказала Ингеборг, потому что он не дурак. Чарли пожал плечами. (По-моему, он обожает получать нагоняй от женщин.) Возможно, он плавает лучше тебя, добавила Ханна. Не думаю, возразил Чарли, и готов поспорить на что угодно. Тогда Ханна заметила, что по мускулатуре Горелый превосходит нас обоих, вместе взятых, да, впрочем, и любого, кто в эти часы нежился на солнышке. Может, он культурист? Ингеборг и Ханна принялись смеяться. Тогда Чарли признался, что ничего не помнит из событий прошлой ночи. Обратный путь на дискотеку, когда его выворачивало наизнанку, слезы — все это изгладилось из его памяти. Зато о Волке и Ягненке он знал больше, чем все мы. Один из них работал в супермаркете, где-то в районе кемпингов, а другой служил официантом в баре в старой части городка. Потрясающие ребята.

Мы ушли с пляжа в семь и отправились пить пиво на террасу «Андалузского уголка». Хозяин стоял за стойкой и беседовал с парочкой местных стариков, оба как на подбор коротышки, чуть ли не карлики. Заметив нас, он сделал приветственный жест рукой. Здесь было хорошо. Дул слабый прохладный ветерок, и хотя все столики были заняты, люди еще не начали веселиться по-настоящему, и потому шумно не было. Посетители были, как и мы, люди, возвращавшиеся с пляжа, которым надоело купаться и загорать.

Когда мы прощались, никаких планов на вечер никто не предложил.

Вернувшись в гостиницу, мы приняли душ, после чего Ингеборг уселась в шезлонг на балконе писать открытки и дочитывать детектив про Флориана Линдена. Я некоторое время постоял возле моей игры, а потом спустился в ресторан выпить пива. Когда я вернулся в номер за тетрадкой, Ингеборг спала, закутавшись в свой черный халат и крепко прижав открытки рукой к бедру. Я поцеловал ее и посоветовал перебраться в постель, но она не захотела. Мне показалось, у нее небольшой жар. Я решил снова спуститься в бар. Вдали, на берегу, Горелый повторял ежевечерний ритуал. Один за другим водные велосипеды собирались в единое целое, хибарка приобретала форму и начинала расти, если только такое можно сказать про хибарку. (Про хибарку нет, зато про крепость вполне.) Я машинально поднял руку в знак приветствия. Он меня не заметил.

В баре встретил фрау Эльзу. Она поинтересовалась, что я пишу. Ничего особенного, отвечал я, это просто черновик моей статьи. А, так вы писатель, проговорила она. Нет-нет, поспешил возразить я, мгновенно покраснев. Чтобы сменить тему, я спросил про ее мужа, которого еще не имел удовольствия приветствовать.

— Он болен.

Она произнесла эти слова с кроткой улыбкой, глядя на меня и одновременно посматривая по сторонам, словно не хотела упустить из виду ничего из того, что происходило в баре.