Третий роман писателя Абрикосова

Драгунский Денис Викторович

Вот, еще раз вздохнул отец моего приятеля, вставая и собираясь выйти из комнаты, но тут мой приятель с неожиданной обидой спросил, что же это отец раньше ему ничего такого не рассказывал, ни про похороны, ни вообще про своего отца, и не показал ни разу эту замечательную тетрадку. На что его отец, очень неприятно ощерившись, ответил, что он – то есть сын – ни разу у него ничего такого не спрашивал. И вышел, небрежно кивнув мне и громко закрыв дверь.

Я тоже собрался уходить, потому что получилось, что из-за меня вроде поссорился мой приятель со своим отцом. Получилось, что отец моего приятеля стал со мной вести откровенные задушевные разговоры, а с сыном, значит, у него таких разговоров никогда не было. Неприятно. Непонятно только, почему именно я должен служить пробным камешком для их семейных дел. И я тут же распрощался, тем более что заходил-то я за ерундой – книжку занести. Давно

еще брал у приятеля одну книжку, а тут как раз собрался в его края, и забросил по дороге. Не хотел даже раздеваться, но как всегда – чаю попьем, то да се, покурим… И вот такой, значит, выслушал рассказ.

Вернее, рассказов получилось два. Другой ведь рассказ был про похороны старого, забытого, съехавшего на обочину отца. Наверное, он долго съезжал на обочину, долго переезжал сначала из казенной квартиры в каком-нибудь Пятом Доме Советов, с глухими воротами и охраной, в дом поскромнее, соответственно новой должности, – ах да, тут еще развод, расставание с семьей, с сыном, то есть с отцом моего приятеля, – а потом еще скромнее, вместе с перемещением по лесенке должностей, и все время вниз, вниз, вниз, и даже когда показалось, что вбок – когда послали на дипработу, на три года заткнули дыру, – все равно это было вниз, а потом пенсия, комната в коммунальной квартире и партучет в домоуправлении. А там – больница, палата на четверых, то есть еще скромнее, чем в коммуналке, а навещает только соседка, она же партсекретарь домоуправления, два раза в неделю навещает – настоящий товарищ. Он ее не просил звонить сыну. Зачем унижаться? Вот она и позвонила потом – и правильно сделала, чтоб без этих всяких там предсмертных слез и никому не нужных покаяний.

Так вот и сошли с рассказа про похороны в рассказ про жизнь этого старика. То есть в третий рассказ.

И еще один рассказ образовался – про моего приятеля и его отца, про то, как они живут в одном доме, но совершенно не знают, не понимают, не интересуются друг другом – почему? Не потому ли, что отец моего приятеля сам оказался без отца в пятилетнем возрасте и сам не знает, как это – разговаривать с собственным сыном.

И еще рассказ про меня, как я, собираясь на похороны человека, смерть которого меня сильно огорчила и даже ошарашила, которого я уважал, любил и называл Учителем с большой буквы, и как же теперь жить и работать без него и все такое, – однако же вспомнил, что там рядом, на Пресне, живет приятель, которому я никак не соберусь вернуть книгу, и вот, значит, как все удачно складывается.

Один рассказ обрастает другим, они окружают, обволакивают друг друга, слепляются, скатываются в туманный шар, и только в середине два человека на лошадях взбираются на лесистый склон. Лето, солнце жарит, и пчелы гудят над синими цветами.

ТРЕТИЙ РОМАН ПИСАТЕЛЯ АБРИКОСОВА

Сергей Николаевич Абрикосов работал завлитом – а точнее, помощником главного режиссера по репертуарной части – в народном театре Дворца культуры имени Горбунова. Должность была проблематичная, если не сказать – мифическая, потому что и главный режиссер трудился здесь в порядке общественного совместительства, и зарплату Абрикосов получал как организатор самодеятельности через дом народного творчества, что у Сретенских ворот.

Ему нравилось это название – Сретенские ворота. Он вообще любил старые имена московских улиц и со вкусом произносил – Мясницкая, Ильинка, Якиманка и даже Кудрино – хотя никакого Кудрина уже в помине нету, а есть Садовая в восемь рядов в каждую сторону, с планетарием, радиокомитетом, кафешкой «Олень» и знаменитым комиссионным магазином, где под сонными взглядами постовых толчется фарца, предлагая прохожим часы, оправы и кассеты с видеоматериалом, распространение которого строго пресекается согласно Женевской конвенции тысяча девятьсот – дай бог памяти – ах да! – двадцать второго года. Июля месяца.

– Впрочем, все конвенции – Женевские, – говорил Абрикосов и добавлял: – Разумеется, за исключением Гаагских.

И все смеялись. Абрикосов умел пошутить, тонко, необидно и эрудированно.

– Отменно тонко и умно, – цитировал он Пушкина, – что нынче несколько смешно!

И все опять смеялись.

И Дворец культуры Горбунова ему тоже нравился, особенно его собственный, выгороженный шкафами кабинет-закуток на третьем этаже, с узким окошком, откуда виден был ажурно-стеклянный дебаркадер Киевского вокзала – творение великого металлоинженера В. Г. Шухова. Заходившим к нему перекурить актерам и декораторам – кстати, сам Абрикосов не курил, но для визитеров всегда имел до хруста высушенную на старой чугунной

батарее «Яву» за сорок, – заходившим к нему он рассказывал разные истории про Шухова, про то, как он завтракал в одиночестве двенадцатью сортами овощей и как отменно цинично отказал, богач и академик, своей племяннице, попросившей у него в долг. И называл Шухова – Владимир Григорьич, будто знал его сто лет. Вообще Абрикосов несусветно много знал, и если бы кто-нибудь слушал его, отвернувшись, то непременно решил бы, что перед ним – виноват, сзади него – сидит и балаболит бодрый восьмидесятипятилетний старичок, проживший длинную, бестолковую и суматошную, но чрезвычайно богатую событиями и встречами жизнь.

Но обернувшись, увидел бы сравнительно молодого человека с короткой, но слегка запущенной бородкой, в длинном мягком свитере, с двумя большими накладными карманами между животом и грудью. Карманы были набиты сложенными ввосьмеро бумажками, записными книжками, карандашами и ручками, и выглядывал оттуда краешек темно-красной корочки удостоверения. Этот бордовый краешек был необходимым штрихом общественной устойчивости, алмазной гранью лояльности, посверкивавшей во внесоциально-монпарнасском облике Абрикосова. При всей своей непрактичности и демонстративной житейской неумелости Абрикосов упорно исхлопатывал этот никаких входов и внеочередностей не дающий документ и добился-таки, чтоб директор дворца культуры вписал в нужную графу нереальную должность «завлит» и нехотя расписался.

Усмехаясь, показывал Абрикосов это удостоверение своим приятелям и что-то ироническое говорил о так называемой творческой интеллигенции, но при этом, разумеется, слегка кривил душой, потому что должность свою любил и даже гордился ею.

Особенно после того, как он разыскал на задворках одного из бесконечных молодежно-творческих семинаров драматурга Сему Козаржевского с его архинепроходимой пьесой «Палиндромы». Притащил его в театр, устроил читку, ошарашил, обнадежил, завел режиссера – даже начали было репетировать. И был резонанс, хотя так и не вышли из застольного периода. Палиндромы – это такие стишки-перевертыши, и в самом деле, в пьесе все ставилось с ног на голову и тут же обратно, и на-попа, и на ребро, в самом святом и светлом выявлялась гнилая гадость, а из пошлости и грязи вдруг выблескивалась нежная чистота, и все снова тасовалось и перекручивалось, так что даже такой свободный и недогматический человек, как Абрикосов, и тот готов был крикнуть – довольно! Тем, наверное, и привлекла его пьеса Семы Козаржевского – запредельной, пугающей, непозволительной смелостью.

Название «Палиндромы» пришлось, правда, в целях удобопонятности, сменить на «Парадоксы». Ясно, но плосковато. Потом пошли другие названия – «Курилка», «Лестница», «Мальчики в сером» и что-то еще. В общем, с названием намаялись.

Среди ночи он проснулся с названием на губах – «Перемены». Ну да, конечно – и действие происходит на переменах между лекциями, и события вместе с оценками и нравственном смыслом меняются с калейдоскопической быстротой и неожиданностью, и весь воздух пьесы пропитан предощущением перемен во всем. Абрикосов даже замычал от удовольствия и досады, что такое ясное и глубокое название не пришло ему на ум раньше, и даже рванулся спросонья к телефону, звонить на все согласному дурошлепу Семке, но тут вспомнил, что пьеса была беспрекословно зарублена на общественном худсовете, режиссер имел легкие неприятности, которые тяжело срикошетили на него, а Козаржевский теперь служит в отделе литературы и искусства журнала «Студенческий меридиан». Легкое кулуарное шевеление, возникшее вокруг его бесстыжих «Палиндромов», они же «Парадоксы», сумел обратить в свою пользу, пока Абрикосов отмывался в Доме народного творчества.

Абрикосов умял кулаком подушку. Легкость, с которой Сема Козаржевский кроил и перекраивал вечные, неприкосновенные истины – именно она и привела его в объятья железных ребятишек, ставящих только на успех, на верняк, на фаворита. Свояк свояка… Очевидно, бесстыжесть – это какая-то глобальная черта характера, и не надо строить иллюзий насчет смельчаков на полчаса. Надо подальше держаться от таких, и вообще успокоиться.

Он полежал с открытыми глазами. Под дверью светилась щель – свет шел из кухни: Алена, как всегда, сочиняла в полночь-заполночь. Она очень громко сочиняла, крепко и размашисто лепила строки, так что шариковая ручка рокотала, прямо проерзывая сквозь бумагу по пластику кухонного стола, и расшатанные ножки табурета елозили по полу, и чашку с чаем она громко ставила на блюдце, и что-то бормотала и трам-пам-памкала губами, улавливая пока одной ей слышные ритмы, и прищелкивала пальцами, и пришлепывала задником тапочка по своей голой пятке. Лучше бы уж на машинке стучала, ей-богу…