Третья истина
Шрифт:
Саша вдруг вспомнила: Семен говорил ей в последний день об оставленных Виконтом золотых вещах. Бедный Симус! Он спрятал вещи в конверт ОТ СЕБЯ. Ждал, что она придет. И не пропил! На глазах у нее выступили слезы. Женщина настойчиво, с видимой досадой, совала ей цепочку:
– Держи – держи, Нюрка не воровка какая-нибудь. Только монет нет – хоть ты меня режь. Была… одна, там, другая... – на жратву сменяла в голодуху. Сала б отрезала – и того сто лет, как нет! А эту – на, бери. Да бери живым манером, говорю, не трави душу.
Саша посмотрела на цепочку. Зачем ей? Зачем ей вообще что-то, когда порвана последняя ниточка, связывающая ее с прошлым? В нем растаяли Александрин и Виконт ...Саша и Поль... В настоящем есть только она одна, Александра Шаховская. И
Нюрка догнала ее в парадном и насильно вложила в руку цепочку, считая, что ради нее-то и было это посещение:
– Сказала же, забирай, черт тебя дери! На что мне потом по ночам во сне твою перевернутую рожу видеть!
Помогая в этот день в госпитале, куда она пошла вне всяких графиков, прямиком с Лиговки, просто чтобы ни с кем не общаться в школе, Саша все соображала и прикидывала, что ей делать, куда деваться дальше? Будь дядя Север в Питере, можно было бы попросить его дать ей возможность доучиться в какой-нибудь другой школе. Но его уже с полгода, как перевели в Москву. Надо найти работу. В госпитале? Наверное, возьмут, ее хорошо тут знают… А где она будет жить? Нет, надо на завод, попроситься на любую работу и там, наверное, дают место в общежитии. У них в группе многие собираются на завод, но в школе вообще никому ни о чем говорить не хочется. Может, спросить эту женщину, Нюрку, на каком заводе она работает, и попросить помочь? А можно прямо на Шлиссельбургский, там, возможно, опять отправляют на фронт. Саша стрелять, правда, не умеет, ее так и не научили. Она тяжело вздохнула. Но можно было бы сестрой милосердия... Все эти варианты реальные: советская власть не оставит, не должна оставить человека за бортом… Но почему она чувствует себя такой потерянной, как котенок, выброшенный из дома… Котенок? Мгновенно вспомнился Смоленск. Там у котенка была счастливая судьба – он попал в добрые руки. А теперь некому провести рукой по голове, поникшей и взъерошенной, а значит никогда она не почувствует себя дома. Нигде.
Она пришла в коммуну поздно, после отбоя и принялась тихонько собирать все свое небогатое имущество. Деревянного конька, тетрадку со стихами, одежду. Еще не рассвело, а она уже с тючком в руке пробиралась к выходу. Только бы не увидели. Только бы не разговаривать ни с кем, не объясняться. Вдруг она столкнулась лицом к лицу с Илларионом Ипполитовичем: со свойственной ему обязательностью он, дежуривший в ту ночь, обходил здание.
– Санечка, голубушка, куда это вы собрались ни свет ни заря?
– Я... Я ухожу Илларион Ипполитович. Извините, не могу объяснить причину...
– На вас просто лица нет, что случилось? Когда-то вы сочли меня достойным откровенности. Думаю, я не заставил вас в этом раскаяться. Поймите, я не могу вас так отпустить... – учитель снял пенсне, участливо заглянул в глаза. Саше захотелось плакать, но она изо всех сил старалась этого не делать, чтобы не уподобляться Белаховой. Превозмогая себя, коротко объяснила, что в школе оставаться больше не может, с утра пойдет устраиваться на завод. Туда надо пораньше прийти, до смены, да и объяснений здесь, в коммуне она не желает… Саша посмотрела виноватым взглядом на Иллариона Ипполитовича: они оба в этот момент вспомнили его слова о Сашином призвании или, наоборот, «непризвании»… Пусть Илларион Ипполитович ее извинит и отпустит.
Учитель задумался, придерживая Сашу за край тючка и тем самым давая понять, чтобы она подождала конца его раздумий.
– Что ж, – наконец сказал он, – догадываюсь в какой-то мере о причинах вашего решения. Видите ли, голубушка, даже до такого малоосведомленного человека, как я, доходят какие-то разговоры. И я вам скажу – будьте выше пересудов. Неуравновешенные особы всегда могут встретиться в жизни, не стоит жертвовать собой, своим будущим... Для меня совершенно очевидно, то, что вы во всей этой истории абсолютно чисты.
– Видите, вы сами говорите! Даже вы ... что разговоры, пересуды. Да дело и не в этом. Как я могу жить тут, зная, что во мне – причина чьего-то несчастья?
Илларион Ипполитович подумал еще и, наконец, сказал:
– Голубушка, если вы так тверды в своем намерении, я попробую вам помочь.
Он попросил Сашу подождать в учительской, пока у него окончится дежурство. Она, после двух бессонных ночей, продремала это время в кресле, а он, освободившись, заставил позавтракать, потом засуетился, попросил у заведующего освобождение на несколько часов и повел ее к какому-то своему знакомому, тоже бывшему преподавателю гимназии. По дороге он объяснил Саше, что учителем тот больше не работает: проблемы со здоровьем не позволяют ему вести уроки. Но, будучи человеком начитанным, любителем музыки и театра, он работает заведующим клубом завода, и по счастливой случайности, того самого механического, куда по проторенной дорожке идут выпускники их школы. Это – хорошее место, там рабочая карточка, жилплощадь. Он сравнительно недавно обмолвился, что хотел бы иметь молодого расторопного помощника: идей и замыслов у него полно, а здоровья и сил – не хватает. И еще один аспект, даже можно сказать хитрость, – молодой привнесет необходимые современные веяния и избавит от опасных упреков в старорежимности… Вот этому-то хитрецу он, Илларион Ипполитович, и намеревается порекомендовать Сашу.
– И, вы думаете, он меня возьмет? – недоверчиво спросила Саша. Работа показалась ей очень заманчивой и оттого недостижимой.
– Думаю, мои слова для него что-нибудь, да значат. И потом, я надеюсь, сыграют свою роль и другие рекомендации.
– Какие? – удивилась Саша.
– Ну, там видно будет…– неопределенно ответил Илларион Ипполитович.
Завклубом оказался человеком старым, старше Иллариона Ипполитовича, но относился к породе людей, именуемых «живчиками». Плотный, с крупной головой, с лысиной, окаймленной пушистым венчиком волос, с еле слышным свистящим голосом, он произвел на Сашу впечатление сгустка энтузиазма. Илларион Ипполитович перебросился с Аркадием Игоревичем (так представился завклубом) парой-другой слов, вводя его в курс дела, и старенький энергичный Аркадий тут же пустился выяснять, что она знает, что умеет: – играет? поет? танцует? декламирует? Попутно сам он демонстрировал зачатки всех этих умений, но по старости и дряхлости, только слегка их обрисовывая. Ах, сама ставила спектакли с детьми? Какие? Может ли описать? Хорошо знакома с поэзией... И с живописью?.. Отлично. Знает французский… Прекрасно… Но молода, слишком молода, совсем ребенок... Рановато, пожалуй, на трудовую стезю выходить? Видели бы вы, какие тут здоровые лбы клуб посещают. Он, вообще-то мечтал о помощнике соизмеримом с ними, могущим на них влиять, а эта юная, хрупкая особа ...
Саша, до этого чувствующая, что производит благоприятное впечатление на заводного старичка, сникла. Откажет...
– Аркадий Игоревич, – Илларион Ипполитович оглянулся на Сашу, ободряюще кивнул ей и сказал:
– Эта особа, Александра Шаховская, – родственница и воспитанница Поля Шаховского, помните такого?
– Кого, простите, вы сказали? Действительно где-то слышал, но что-то не припомню...
– Аркадий Игоревич, вспомните трогательную историю сына вашей квартирной хозяйки. Вы же мне и рассказывали когда-то с таким чувством…
Аркадий Игоревич театрально наморщил лоб и принялся почесывать лысину. Илларион Ипполитович продолжал напоминать:
– Тот, которого не убили на дуэли, вспоминаете? Вот его несостоявшийся противник и есть вышеупомянутый Поль Шаховской. Вы еще, помнится, рассказывая, сожалели, что нет случая, хотя бы посмотреть на такого уникума.
Саша задохнулась от неожиданности: вдруг возник Виконт! Стоило прийти только ради этого!
– Ах,– хлопнул себя по лбу Аркадий Игоревич. – Ну конечно, помню, слышал из первых уст, от матери этого самого неубитого юнца. Только она его Полем не называла. Ага, вот всплыло в памяти сейчас: она свечку ставила за здравие раба божьего… Павла! И, конечно, я тогда назвал вам фамилию, а вы сказали, что он очень известная личность... Эх, память...память...