Третья пуля

Хантер Стивен

– Это не имеет никакого отношения к мужеству. Скорее это смирение перед судьбой, готовность преодолевать любые испытания.

– Расскажи мне, Лон. Ты не рассказывал никому, даже себе. Расскажи мне.

Немного помолчав, Лон заговорил.

– Хорошо. S4 – дрянь. Оно лучше, чем S3, лучше, чем любое кресло из серии Т, и гораздо лучше, чем любое кресло из серии С. Но все равно дрянь. У меня образуются раны на ногах, а я даже не чувствую их. Кровь и гной пачкают брюки, и их приходится выбрасывать, потому что против этих пятен химчистка бессильна. Я испражняюсь в свои пеленки и не чувствую этого, а потом сам меняю их по ночам в своей комнате. Не самое приятное занятие. Я все время нахожусь в напряжении, жду, что случится неприятность на людях, что придется пережить унижение. Спина у меня в синяках, и время от времени она ужасно болит. Иногда мне снится, что я хожу, ощущаю свои ноги и проникаюсь верой в чудо, и… просыпаюсь, возвращаясь

в жестокую реальность. В психологическом плане переносить такое очень тяжело, особенно когда это происходит в шестисотый или семисотый раз. Иногда в ночных кошмарах мне является отец. Тогда на его лице, на долю секунды, появилось странное выражение, которое сменилось ужасом, когда он увидел, что произошло. Я заметил это выражение, когда повернулся, чтобы посмотреть, что случилось. Может быть, это улыбка? Не знаю. Удовлетворение или что-то в этом роде. Но я не уверен. Отец был очень заботлив. До самой своей смерти он делал все, чтобы моя жизнь была сносной. Он потратил на меня огромные деньги и почти каждый день общался со мной. Я знаю, что отец ненавидел себя за этот несчастный случай и что тот отнял у него двадцать пять лет жизни, но все же… Это выражение. Он всегда ревностно относился к успехам соперников и не выносил, когда кто-то опережал его.

Лон немного помолчал, собираясь с мыслями. Он никогда не говорил ничего подобного.

– Что касается женщин, – вновь заговорил он, – я не знаю, что лучше – вести активную половую жизнь до того, как ты стал калекой, или остаться девственником, поскольку тогда потом нечего будет вспоминать и не о чем тосковать. У меня нет определенного мнения на этот счет. Но я вдыхаю аромат женской парфюмерии, вижу ямки между грудями, вижу их ноги выше колен. Это происходит постоянно, в моем присутствии они не столь скованы в своих движениях, как в присутствии здоровых мужчин. Они знают, что я выбыл из игры. Это вовсе не от жестокости, такова их природа. Они любят вызывать желание, но не позволяют дотрагиваться до себя до первой брачной ночи. Они заливаются румянцем, опускают глаза, сдвигают колени – но при мне вся эта ритуальная застенчивость исчезает, поскольку я для них вовсе не мужчина. Вот что происходит с нами, живущими в S4. Таким образом, я постоянно вижу груди и даже бедра. А ведь я все помню, и это сводит меня с ума. Я ненавижу женщин и в то же время стремлюсь находиться рядом с ними, чувствовать исходящий от них запах, видеть, как они улыбаются, смешить их. Я остроумный евнух в инвалидном кресле, кастрированный жеребец, обаятельный, но неспособный удовлетворять их, давать им то, что они желают. Да, Хью, жизнь в инвалидном кресле – не сахар. Думаю, благодаря своей профессиональной наблюдательности ты уже успел заметить это. Зачем, черт возьми, ты заставил меня говорить все это?

– Лон, Кеннеди собирается послать тысячи молодых американцев на войну, в которой нам не победить. Он собирается сделать это потому, что хочет переизбраться на второй срок и не хочет, чтобы его упрекали в чрезмерной уступчивости по отношению к коммунистам. Мы собирались подкорректировать эту проблему, устранив человека, который громче всех упрекает его в уступчивости. Теперь же у нас есть шанс не просто подкорректировать, а полностью устранить ее. Я не зря попросил тебя рассказать о жизни в инвалидном кресле. Если начнется война, тысячи молодых ребят окажутся в таких креслах. Рано или поздно каждый из них придет к мысли, что лучше бы он погиб. Потому что они не будут обладать твоей силой и твоим мужеством. Они будут лишены всего. Ты пользуешься солидной репутацией в мире оружия благодаря своим стрелковым навыкам; ты обладаешь интеллектом, обаянием и волей, не говоря уже о значительном состоянии. У этих несчастных ребят ничего подобного не будет. У них будет только кресло. Ты ненавидишь свое кресло, но тебе удалось выйти далеко за его пределы. У них же не будет такой возможности. Кресло превратит их жизнь в ежедневную пытку. И эта пытка будет продолжаться вечно, до самого конца. Вот почему я прошу тебя сделать это, Лон. Не ради моей гордыни, а ради своей. Не дай этим ребятам оказаться в металлических креслах. Надень на себя – публично, если тебя поймают, или приватно, если нет, – мантию цареубийцы. Если ты способен выносить инвалидное кресло, ты легко сможешь вынести эту мантию.

Лон рассмеялся.

– Ты слышал о таком аргентинском писателе Хорхе Луисе Борхесе? – спросил я.

– Нет. Мое знакомство с миром литературы ограничивается Хемингуэем.

– Он пишет истории в форме художественных эссе и высказывает предположения по разным поводам, всегда на удивление прозорливые. В одной из таких историй он допускает, что истинным сыном Бога был Иуда, а не Христос. Быть Христом, пострадавшим и обретшим бессмертие, не так уж и сложно. Но для того чтобы путем предательства добиться распятия учителя, требовался сильный характер, каким мог обладать только сын Божий. Это подлинный

героизм, истинная жертвенность. В отличие от Христа, который терпел физические муки на кресте в течение дня, Иуда обрек себя на вечные душевные муки, став объектом всеобщей ненависти. Это было проявлением силы.

– Ерунда какая-то, – сказал Лон. – С чего ты взял, что сможешь предотвратить эту войну? Может быть, этот техасец, Джонсон, развяжет ее.

– Нет. Он демократ новой волны, прошедший плавильный тигель Вашингтона тридцатых годов. Джонсону не нужна война, поскольку ему нечего доказывать. Это пожилой человек, имеющий множество любовниц и уродливую жену. Он использует пост президента для того, чтобы выдоить из казны как можно больше денег для Техаса и своих друзей по партии. Он сделает многое для негров, и национальная пресса будет петь ему дифирамбы. Будет строить плотины, скоростные шоссе и небоскребы, которым присвоят его имя. Международные дела его не интересуют. Мне это хорошо известно. В этой сфере он мыслит так же трезво, как Эйзенхауэр. Дома он хочет стать новым Франклином Делано Рузвельтом. Он – Рузвельт с муравьями в штанах. Меньше всего он хочет отправляться в крестовый поход за океан. Это слишком дорогостоящее мероприятие.

– Ну, допустим. Но эта новая операция – ты даже не знаешь, осуществима ли она.

Я понял, что мне удалось убедить его. В одно мгновение Лон перешел от стратегии к тактике. Даже не осознав этого, он подписал капитуляцию. Теперь на первый план выходили детали.

– У нас все готово, Лон. Мы решили баллистическую проблему, среди нас лучшие в Америке стрелок и взломщик, в нашем распоряжении имеется винтовка с глушителем, самое продвинутое орудие убийства, а также идиот, который примет вину за содеянное на себя. И мы имеем перед собой Джона Кеннеди, проезжающего в открытом лимузине послезавтра в 12.30. Нам остается только одно – найти место, расположенное в относительной близости к позиции Освальда, из которого ты выстрелишь примерно в тот же самый момент, что и он. Когда все набросятся на него, я спокойно увезу тебя в твоем кресле, и мы будем в этот вечер пить мартини и закусывать бифштексом.

– Это не шутка, Хью. Убить человека, молодого и красивого, не имеет значения, по какой причине… Это совсем не шутка.

Он был прав. Мое легкомысленное замечание по поводу мартини и бифштекса существенно осложнило дело.

– Да, действительно. Ты прав. Это глупо с моей стороны. Извини, Лон. Мне не нужно было говорить это. Мы будем не праздновать, а горевать вместе со всей Америкой, и никогда не будем хвастать тем, что совершили. Но мы спасем тысячи, может быть, сотни тысяч жизней.

– Черт бы тебя подрал, Хью. Ты умеешь быть убедительным.

– Теперь мне нужно переговорить с Джимми. Посмотрим, что он предложит. Если он предложит что-то реальное, тогда ты и примешь решение. Если ты все-таки не согласишься – ну, что же, я сделал все, что мог. Мы вернемся к Уокеру, как первоначально планировали.

На этом наш разговор закончился. Я отвез его к отелю, и он поднялся в свой номер немного вздремнуть. Я позвонил Джимми. Ответа не было.

Он сел в автобус на остановке рядом с Книгохранилищем, и я поехал следом, миновав длинный акведук, через реку Тринити, в сторону Оук-Клифф. Меня интересовал не столько автобус, сколько те, кто еще мог им интересоваться. Я искал какой-нибудь черный «Форд», возможно, с антеннами. Ни ФБР, ни другие спецслужбы не проявляли интерес к товарищу Освальду. Они, как всегда, спали на работе. Я даже слышал их сопение.

Алик вышел на своей остановке, и я наблюдал с противоположной стороны Норт-Бекли-стрит, как он направился в сторону своего дома. На улице не было ни одного припаркованного автомобиля. Два человека, вышедшие из автобуса вместе с ним, пошли в другом направлении. Алик прошел мимо меня, погруженный в свои мысли.

Даже в тусклых лучах заходящего солнца он напоминал карикатуру на воинственного мстителя, явно подражая Уолту Келли или Элу Кэппу: тяжелая походка, мрачный взгляд, вытянутое, словно под воздействием гравитации, лицо, на котором можно было прочесть: «Не приближайся ко мне, или получишь пулю». Неудивительно, что этот болван не имел друзей и постоянно ввязывался в споры, ссоры и драки, создавая проблемы окружающим, и в первую очередь своей жене. И вдруг это ничтожество оказалось приводным механизмом истории… Поистине, пути Господни неисповедимы.

Я включил фары. Он повернул голову в мою сторону, вздрогнул, узнав знакомые очертания «Вагонира», подошел к автомобилю и забрался в салон.

– Добрый вечер, Алик, – сказал я, нажав педаль газа.

– Добрый вечер, товарищ, – ответил он. – В пятницу вечером я поеду в Форт-Уорт и в воскресенье вернусь с винтовкой.

– Алик, бьюсь об заклад, что вы не читали сегодня газет. И не беседовали с сотрудниками.

– Я читаю вчерашние газеты – достаю их из мусорного бака, и платить не приходится. А что касается сотрудников, они не стоят того, чтобы…