Третья штанина

Алехин Евгений Игоревич

У Орловича тоже было повышенное давление, но он это нормально переносил. Давление могло подняться до двухсот, и Орлович это спокойно выдерживал, такой сильный у него был организм. Только похмелье он плохо переносил.

Как бы то ни было, я хотел все бросить, все эти погрузочно-разгрузочные работы, и уйти спать в общагу, но мне не хватало духу.

В конце дня мы получили по четыреста рублей, и это, конечно, на пару дней спасало от голодной смерти, но я в гробу видел такие заработки.

Зато через пару дней нам удалось устроиться статистами. Или

массовкой, или актерами массовых сцен, называть эту жалкую профессию можно по-разному. Работа тоже была не сахар, но значительно лучше, чем разгружать вагоны. Платили столько же – четыреста рублей в день, и рабочий день длился двенадцать часов, но зато целый день можно было читать или просто сидеть, болтать и курить. Даже пить чай и есть печенье, если тебе удалось пробиться через толкучку обезумевших от не приходящей славы и не проходящего чувства голода массовщиков. Некоторые считали себя настоящими артистами и вели совершенно идиотские беседы, хвастались фильмами, в которых снялись. Другие, что поумнее, помалкивали.

Потом нас звали в кадр, но это, как правило, длилось недолго. Опять отдых, пока у съемочной группы перестановка камер и света.

Эта работа должна была длиться двадцать с лишним дней, с двумя или тремя перерывами на день или два. То есть на проживание пока должно было хватить, и можно было ненадолго расслабиться. Мы с Орловичем по утрам приезжали на «Мосфильм» и шли в костюмерную и гримерку. Фильм «Молодой Волкодав», действие происходило в городе бородатых мужчин. На нас надевали лохмотья и наклеивали бороды. И если кто-то из мужиков пробирался на площадку, минуя гримерку, режиссер орал, завидев такого:

– У меня тут парень без бороды! Я, кажется, говорил, что у нас ГОРОД БОРОДАТЫХ МУЖЧИН!

В один из этих дней на массовке мне исполнилось двадцать лет. В этот день мне наклеили такую бородищу, что, когда я вышел из гримерной, Орлович сказал:

– Тебе исполнилось не двадцать, а пятьдесят.

Вечером мы выпили за меня, а на следующий день мучались на массовке. Орлович тяжело переносил похмелье, поэтому часто оно для него заканчивалось запоями. Но за двенадцать часов на жаре из нас вышло все дерьмо. Мы доехали «зайцем» на троллейбусе до «Киевской», выпили по бутылке пива и спустились в метро.

В этот вечер Орлович предложил зайти к дяде Гураму, нашему милому директору, чтобы поговорить с ним насчет проживания. Абитуриенты разъезжались, счастливые и несчастные, поступившие и не поступившие. И нам оставалось не больше недели жить в общаге, до того черного дня, когда заканчивался период вступительных экзаменов и зачислений на все факультеты в институт.

До экзаменов Орлович работал строителем в Питере. Жил там же, где и работал, квартиры и жены у него уже давно не было, хотя, если верить его рассказам, в девяностые он был на коне… Месяц назад он бросил строительство и ремонт и в очередной раз решил поступать во ВГИК, приехал в Москву, пропил все деньги и стал абитуриентом этого института уже далеко не в первый раз.

Теперь

нас должны были выселять. Но у Орловича была спасительная идея. В общаге на август планировался ремонт, и Орлович хотел объяснить Гураму, что он строитель – мастер на все руки, а я его помощник. Что Гураму стоит взять нас в бригаду, потому что работаем мы превосходно. Это не только позволит нам немного подзаработать, но и обеспечит нас жильем до конца лета.

Орлович постучал в дверь кабинета директора. Ответа не последовало, тогда он приоткрыл дверь. Из-за двери донеслось:

– Кто там? Войдыте.

Орлович вошел, а за ним вошел я. Мы встали на пороге. Кабинет Гурама был прекрасно приспособлен для жизни, пьянок и сна. Гурам нарезал овощи, из телевизора веяло весельем, масло скворчало на сковородке.

– Здравствуйте, – сказал Орлович.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Здравствуйтэ, – сказал Гурам.

И мы неловко замолчали.

– Мы хотели узнать, какого числа надо съезжать? – сказал я.

Орлович попытался начать излагать суть дела, но Гурам тут же прервал его. Он как будто только и ждал случайного посетителя, чтобы вылить негодование.

– Это безобразия, – заявил он, – безобразия. Был на базаре, купил картошку. Пришел, пожарил вчера, но нэ съел все. Осталось немного, хотел я с утра доесть. Смотрю в сковородку… С утра. А она…

Драматическая пауза.

– А картошка. СИНЯЯ, КАК ЧЕРНОЕ МОРЭ.

Мы с Орловичем стояли и слушали. Я, признаться, был ошеломлен, что директор общежития стал нам вынимать мозг и фаршировать его этим бредом.

– Я прихожу на базар и говорю: ЧТО ТЫ МНЭ ПРОДАЛА? Сама ешь такую картошку. СИНЯЯ, КАК ЧЕРНОЕ МОРЭ! А она мне, я счас милицию вызову, какая милиция, Я В МОСКВЭ ЖИВУ ДОЛЬШЕ, ЧЕМ ТЕБЕ ЛЕТ. Какая милиция, КАРТОШКА СИНЯЯ, КАК ЧЕРНОЕ МОРЭ, а я в Москве живу ДОЛЬШЕ, ЧЕМ ТЕБЕ ЛЕТ.

Он немного успокоился и сказал, что сейчас покажет сковородку с картошкой. У него есть еще сковородка, и в ней до сих пор эта жареная картошка. Пока он искал картошку, Орлович спросил, когда начинается ремонт.

– Черэз нэделю. Вы всэ уедэте, и начнется рэмонт.

Орлович решился:

– Просто мы строители. И хотели попроситься в бригаду.

Гурам замер, подумал полсекунды и сказал:

– Поздно, раньше надо было говорить. Уже набрали.

– И что, нет уже никакой возможности?

– Раньше надо было говорить.

Мы немного постояли на пороге. Гурам так и не нашел сковородку, в которой он хранил синюю картошку, но сказал еще раз:

– Синяя, как Черное морэ.

Я вышел, уже не в силах терпеть это. И за мной тут же в коридор вышел Орлович. Дела наши были неважные.

Формально нужно было съезжать сегодня по-любому. Мы с Орловичем вернулись с массовки только в одиннадцатом часу. Зашли в общагу. Поднимаясь по лестнице, замерли между четвертым и пятым этажами. С пятого доносились голоса. Гурам пытался выгнать двоих оставшихся абитуриентов. Отсюда было слышно голос Гурама: