Третья штанина

Алехин Евгений Игоревич

А Алиса вспомнила, что вчера так и не позвонила маме. Не знаю, вспомнила ли она о том, что порассказала мне ночью.

Мы с Алисой шли на остановку.

– Мама, – сказала она, – нам нужно не попасться на глаза маме. Если мы сядем в маршрутку, мы можем столкнуться с ней.

Этого мне тоже не очень хотелось. Поэтому мы стояли за остановкой. Поэтому мы ждали автобус и пропустили пару пятнадцатых маршруток.

Мне тоже совсем не хотелось попасться на глаза маме. Я видел ее раз, это было два года назад.

Собственно, почему мы с Мишей боялись мамы Алисы.

Я позвал Алису на вечеринку к Мише, когда его родители были на даче. До того, как их дача сгорела, его родители уезжали, и эти вечеринки были у нас не редкость. Тогда между мной и Алисой почти ничего

не было. Хотя я с ней поцеловался тогда, неважно. Алиса в тот раз тоже с вечера не позвонила маме. С утра я проводил Алису до ее улицы. До самого дома не стоит, сказала она, может подняться переполох, мне лучше бы вообще не попадать в пределы досягаемости взора ее мамы. Я не придал значения ее словам, не поверил, что это все так страшно. И вот, через день мы с Мишей катались на его «Москвиче» (тогда у него еще был «Москвич», а не «Волга») по окрестностям нашего пригорода и решили заехать за Алисой. Она, по ходу, увидела нас еще через окно и, когда Миша пытался припарковаться возле ее крыльца, уже вышла сама. Алиса показывала жесты руками, что-то пыталась сказать, мы не успели понять, что это значит, а поняли, только когда вдруг раздался крик:

– А ну-ка валите отсюда! Езжайте отсюда! – это выбежала мать Алисы, оттолкнула дочь, вмиг миновала несколько ступенек крыльца и надвигалась на нас. Миша, слава богу, тут же среагировал и дал задний ход. Мать грозила нам и кричала, что разобьет машину топором, если мы сейчас же не уберемся. А Алиса, стоя в своем халатике, устало и печально смотрела нам вслед. Что-то в ней было тогда, в Алисе. Тоска веков, печаль столетий, что-то такое глубокое.

…Приехал сто сорок четвертый автобус. Алиса села к окну, я расплатился с кондуктором, сел рядом. Алиса смотрела в окно. Мы молчали. Она все смотрела в окно: остановка «Онкология», машины, перекресток, остановка «Железнодорожная больница», клены, люди, остановка «Больничный городок». Больничный городок – так называется остановка, где находится психбольница. Три остановки подряд – больницы. Люди только и делают, что болеют и страдают. Изобретают с полсотни новых болезней каждый год. Я смотрел на Алису, Алиса смотрела в окно. Что у нее в голове? Меня осенило. Она выдумала, ничем она не болеет. Просто ей хотелось побыть очень несчастной, вот зачем она все это выдумала. Я тоже хотел побыть очень несчастным. Возможно, она хотела сначала сказать, что у нее СПИД, но в последний момент для убедительности решила наградить себя гепатитом. Мы вышли. Автобус сворачивал раньше, за одну остановку до нашей. Нам предстояло пройти одну остановку пешком вдоль открытой дороги. Я подумал, что, если Алисина мама немного задержалась на работе, она может сейчас ехать домой в маршрутке и в окно увидеть нас. Не успел я об этом подумать, как мимо проехала пятнадцатая маршрутка, пронесло, думаю, маршрутка проехала немного вперед, обманула меня, позволила на секунду расслабиться, но вдруг остановилась. Один одержимый пассажир вышел наружу. Маршрутка поехала дальше.

– Ну что?! Нагулялась, сука ты такая?!

К каждой моей конечности была привязана гиря, я хотел пуститься в бегство, но не мог сдвинуться. Да и не знал, куда бежать.

– Я тебя спрашиваю! Нагулялась?

– Прекрати, мама! Мама! Прекрати, прекрати!

– Ну что, забирай ее себе, забирай ее себе, забирай себе!.. Приходи сегодня, все ее вещи я сейчас соберу! Кто за девушку платит, тот ее и танцует! Ну что? Возьмешь ее себе?! И трахайтесь тогда, сколько влезет!

– Мама, прекрати! – И мне: – Иди домой, пожалуйста, уйди!

Был уже поворот к моему дому. Сто – сто пятьдесят метров вдоль парка – и я у себя. Алисе метров сто пятьдесят вдоль дороги. Я стоял как вкопанный.

– Иди домой.

– И забери ее с собой!

Пока град упругих ударов осыпал Алису, я стоял, будто набрав полный рот мочи.

– Ты сказала ему про болезнь?! Сказала ему, порадовала его?!

Нет, Алиса не выдумала ничего. Не все такие выдумщики, как я, не стоит так думать о людях.

– Сказала, мама! Да, я сказала, мам, сказала, перестань, пожалуйста! Я ему все рассказала…

Алисе удалось оттолкать маму немного в сторону их дома. Вроде пыл ее мамы понемногу начал иссякать. Я свернул в сторону парка и пошел к себе. Я струсил. Подожду

два месяца, думал я, сдам анализы, если я буду здоров – я сваливаю отсюда. Буду жить в Москве, в общежитии ВГИКа у друзей за сто рублей в день, Седухин писал мне на «мыло», чтобы я возвращался к ним, что у них там можно оставаться на ночь – ты сдаешь на вахте свой паспорт, а с утра платишь сто рублей и забираешь его. Я буду сниматься в массовке для начала или устроюсь на какую-нибудь непыльную работу, мне хватит, чтобы прожить, я буду мечтать о будущем, летом поступлю, и у меня уже будет бесплатная общага… Или я женюсь на Алисе, если я болен, если я попал в те три-пять-десять процентов, которым удается половым путем заполучить гепатит. Хотя нужно ли ей это, может, у нее в голове только глаза прекрасных девочек? Нужно ли ей это, ведь я мог ответить ее маме:

– Да, я приду через час. Соберите все вещи пока… И, пожалуйста, пожалуйста, прекратите кудахтать… Перестаньте кудахтать.

И повел бы Алису к себе домой. «Она будет жить здесь», – сказал бы папе. «Она будет моей женой», – сказал бы мачехе.

Но я не ответил так матери Алисы, я не сказал бы так своему папе и своей мачехе. Я поступил проще: наложил полные штаны.

–4

Юрий Арабов, этот сценарный мастак авторского кино, оказался тем еще типом. Смотрел на меня, как будто я скорее собачье говно, чем человек. Его выпячивающий подбородок втыкается в вашу душу, так-то, ему все было известно, вся моя подноготная. Он явился только на собеседование, на предыдущих экзаменах его не было: отличные (пусть даже просто – хорошие) работы, написанные мной на двух предыдущих экзаменах, его нисколько не волновали. Их он не читал.

Теперь я сидел напротив него, перебарывая похмелье.

– Чего вы так волнуетесь?

– Да просто я очень волнуюсь, когда прохожу собеседования. К тому же мне пришлось идти первым, а я это не очень люблю.

– Не любите быть первым?

– И люблю и не люблю. Скорее – не люблю.

Вчера впервые за долгие десять дней со времен взрыва в моей голове я решился выпить. В моем сознании мы с Лемешевым еще пели песню, сидя на лавочке.

Михайло ФрузенштернДержал вино в бокалеДержал вино в бокалеМихайло ФрузенштернМихайло ФрузенштернПриехал из италийПриехал из италийМихайло ФрузенштернМихайло ФрузенштернКрутил свои педалиКрутил свои педалиМихайло ФрузенштернМихайло ФрузенштернТакого не видалиТакого не видалиКрасив, как сукин сын

Арабов сидел напротив меня в аудитории, между двумя женщинами: Татьяной Артемьевной и деканом. Имя декана я не знал. Арабов читал мою автобиографию на двух страницах. Декан читала какой-то мой рассказ. Декан спросила:

– У вас есть брат?

– Да, есть. Сводный. Вернее, единокровный, если не ошибаюсь.

– Если не ошибаетесь? – спросил Арабов.

– Вот, я об этом здесь и прочла, – пояснила декан, кивнув на распечатку.

И продолжила читать рассказ. А Арабов еще немного посмотрел на мою автобиографию и спросил:

– И сколько стоит премия, которую вы получили?

– То есть? – спросил я. Вот уж не ожидал такого вопроса.

– Литературная премия.

Сколько стоит? Премия – это когда тебе платят, а не ты платишь, черт возьми.

– Я получил всего тысячу долларов. Если вы это имеете в виду. Плюс карманный компьютер в подарок.

Потом начался разговор о кино. Арабов называл имена режиссеров. Я их не то чтобы не знал – я впервые слышал эти фамилии. Я только и кивал головой влево и вправо. Единственный режиссер, фильмографию которого я знал, был Кевин Смит. Я постеснялся о нем говорить. Вдруг для них Кевин не только не авторитет, а вообще – лошара.