Третья стихия
Шрифт:
Мятежник молча сидел напротив, все так же свесив руки с колен. Только задрал с любопытством голову, проследив длину смертоубийственных лучей. Меньше всего он походил в этот момент на человека готовящегося к последней и решительной битве.
Отшельник раскинул ладони в стороны, располосатив лучами космос, наподобие стада зебр, затем начал медленно сводить руки. Его больше не мучили сомнения, и угрызения забыли его грызть, не вспоминал он и о смирении — просто сбросил его, как изношенные подштанники, отрешился — о, по умению отрешаться ему не было равных!
Пульсирующие хищной белизной лучи-лезвия ползли к
Отшельник приготовился уже последним резким движением сомкнуть руки и свести пальцы в замок, когда вкрадчивый шепоток скользнул доверительно в самое его ухо:
— Хреново выглядишь. В зеркало давно не смотрелся?
Только теперь Отшельник сообразил, что гость может быть закрыт отражающим полем — так называемым «зеркалом», и вынырнул из заключительного, апофеозного экстаза. Одновременно на его пальцах погасли все разом, словно выключились, энергетические «ногти».
— Ну и ну!.. — не без удивления произнес Мятежник. — А я-то боялся найти здесь вместо Фанатика смиренную овечку божью! Отшельника! Ты ведь, кажется, так себя нарек? Скажу тебе по секрету, видал я на своем веку разных овечек, и даже зубастых, как волки. Но чтобы с этакими вот когтями?.. Полосующими мирных гостей, как какие-нибудь матрасы, безо всяких на то причин, без предупреждения?..
— Зачем ты явился?.. — подавленно прохрипел Отшельник.
— А добавление «ты» очень к лицу твоему дежурному вопросу. Весьма его разнообразит! Советую в следующий раз ограничиться одним «Зачем?». Это внесет в него некоторый философский оттенок.
Пространство неопределенно перхнуло, булькнуло и умолкло. Мятежник тоже молчал в ожидании новых дежурных вопросов, для внесения в них очередных радикальных корректив. Вопросы больше не сыпались, и старые враги, они же «друзья», один из которых только что едва не настругал другого нестандартной соломкой, продолжали висеть друг против друга в абсолютной пустоте, усугубленной теперь еще и гробовым молчанием.
Наконец-то гость поднялся на ноги и встал перед хозяином, приняв при этом нарочито небрежную позу. Отшельник окаменел в ожидании.
— Так вот, к вопросу «Зачем?», — нарушил напряженную тишину чуть насмешливый голос гостя. — А явился я к тебе затем, чтобы сообщить, что я намерен разделаться с этим миром. Точнее — попросту его уничтожить. И можешь не сомневаться, к что ради удовольствия задавить этот гадюшник я не пожалею собственной жизни!
— Как?.. — слегка опешило пространство осевшим, как сдутый шарик, голосом Отшельника.
— Вот хороший вопрос! — обрадовался гость. — И главное — свежий! Хотя и не самый удачный из твоего философского арсенала. Впрочем, самые великие вопросы — можно сказать, перлы, ты еще успеешь задать, но не мне, а самому себе. Так вот, КАК это можно, вернее — нужно сделать, тебе должно быть известно ничуть не хуже, чем мне.
— ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЭТОГО ЗНАТЬ!!!
Взвыло так, будто сама Вселенная ужаснулась перспективой собственной грядущей гибели от порочной руки одного из своих ничтожных червей. Ответом ей был издевательский хохот оного червя.
— А я-то уже предвкушал твое дежурное «ЗАЧЕМ?», —
Отшельник мрачно наблюдал, как стальная махина бывшего гиперплазмоида… — А на вот выкуси тебе гиперплазмоид! — как жалкий осколок разбитого обтекателя под этим распоясавшимся маньяком начал медленное движение, совершая аккуратный разворот. Стоящий в его центре Мятежник, повернутый к собеседнику уже почти спиной, вдруг обернулся, беззвучно щелкнув пальцами.
— ОДИН, — сказал Мятежник и, помолчав секунду, словно в раздумье, добавил: — ИЗ ТРЕХ.
Отшельнику почудилось, что обезумевшая Вселенная впилась в его тело иглами всех своих звезд, как будто он стал внезапно ее центром и она, кренясь, пыталась в отчаянии за него уцепиться. Что-то билось пойманной птицей в мозгу, что-то стучало последней надеждой: «Зачем, зачем он рассказал мне, именно мне о своем намерении?..»
Гость все еще находился на его территории, но вот-вот готовился отбыть. Отшельник подался вперед, надеясь успеть выкрикнуть хотя бы одно слово. Мятежник повернул голову, и его низкий голос с прорезавшейся хрипотцой вновь дохнул Отшельнику прямо в ухо:
— Предвижу очередное «ЗАЧЕМ?». Уволь, пожалуйста! Твоими «зачемами» я на сегодня уже сыт. — И он растаял вместе со своим обломком.
Вновь оставшись в любезном его сердцу одиночестве, Отшельник не поспешил вновь предаваться Великим Забвению и Отрешению, справедливо решив, что с этим всегда успеется, а вместо этого тяжело задумался. В неуклюжих с непривычки мыслях фигурировали два старых добрых «зачема» и один хороший «как?».
ЗАЧЕМ Мятежнику приспичило сводить счеты с миром? Неужто мир за время Великого Отрешения стал настолько добродетелен и прекрасен, что Мятежнику не осталось в нем больше места? Почему бы тогда ему не убраться в какую-нибудь из параллельных Вселенных, где найдется еще достаточно грязи для такой свиньи, как он? Впрочем, где ж ему жить в покое параллельно космическому раю? Куда к как отраднее распылить этот рай на атомы, пусть даже и вкупе со своей желчной персоной.
Но ЗАЧЕМ он сообщил о своем намерении Отшельнику? Специально ведь нашел его, хоть и нелегко это! Добрался, вражина, и сообщил! Даже боя не принял… Хотя какой там был бы бой, с «зеркалом» — скорее его, Отшельника, самоубийство. По всему выходило, что нужен был Мятежнику зачем-то в его происках Отшельник. Но — опять же — зачем? Неужто на помощь надеется? Его-то, Отшельника, помощь в уничтожении нового прекрасного мира?.. Рекомендую, говорит, насладиться… Рекомендует он, значит…
Сам по себе мыслительный процесс давно уже стал для Отшельника явлением нетрадиционным — отключился он просто-напросто от этого процесса в своем Великом Отрешении, и обратное подключение требовало не меньших усилий, чем требовало в свое время отключение. Поэтому мысли вязались нестройные, узловатые, норовящие то и дело впасть обратно в прохладные летаргические глубины Великих Забвения и Отрешения. Отшельнику приходилось прилагать немалое усилие, чтобы заставить мысли худо-бедно ворочаться в голове и вернуть им хоть малую долю их былой остроты.