Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
В Гальярдо заговорило отцовское наследие – страсть к пению, пепзыенно просыпавшаяся в сеньоре Хуане-сапожнике во время его еженедельных попоек.
Дверь дома отворилась, и па пороге появился сонный Гараба-то, вышедший посмотреть, что за пьяница орет таким знакомым голосом.
– А! Это ты? – пробормотал матадор.- Подожди, сейчас я спою дальше.
И он еще много раз спел незаконченную песню в честь своей доблести, прежде чем наконец решился войтп в дом.
Ложиться Гальярдо не хотел. Догадываясь о своем состоянии, он медлил уходить в спальню, где Кармен не спала, поджидая его.
– Иди ложись, Гарабато. У меня тут еще много
Какие это были дела, он и сам не знал, но ему хотелось остаться в кабинете, увешанном его портретами, бантами, сорванными у быков, и афишами, трубившими о его успехах.
Когда зажглось электричество и слуга вышел, Гальярдо, покачиваясь, остановился посреди комнаты и восхищенным взглядом обвел стены, словно впервые попал в этот музей славы.
– Очень хорошо. Просто замечательно,- бормотал он.- Вот этот красивый парень – я. И этот – тоже я. И все они – я. А еще находятся такие, что говорят про меня… Будь они прокляты! Я первый матадор в мире! Это сказал дон Хосе, и он сказал правду.
Положив на диван шляпу, словно слагая с себя отягчающую чело корону, Гальярдо, пошатнувшись, уперся руками в письменный стол и уставился на огромную бычью голову, украшавшую одну из стен кабинета.
– Оле! Добрый вечер, красавчик! Ты что здесь делаешь? Му-у! Му-у!
Гальярдо приветствовал чучело мычанием, по-детски передразнивая рев быка на пастбище или на арене. Он не узнавал это чудище, не мог вспомнить, откуда взялась здесь косматая голова с грозными рогами. Но постепенно память его прояснилась.
– А, узнаю тебя, приятель… Помню, как ты извел меня в тот день. Публика свистела, швыряла в меня бутылками, поносила мою бедную мать… А ты, ты был доволен! Ты развлекался! А, негодяй?..
В пьяном тумане ему показалось, будто на лакированных губах и в стеклянных глазах быка заплясала усмешка. Вот изогнулась широкая шея, и рогатая голова кивнула ему в ответ.
До сих пор матадор был весел и добродушен, но при воспоминании о проклятом дне в нем вспыхнул пьяный гнев! И эта гадина еще смеется! А ведь именно такие коварные, лукавые, извращенные быки, которые издеваются над матадором, виноваты в том, что честный человек подвергается насмешкам и оскорблениям. О, как Гальярдо их ненавидел! С какой ненавистью смотрел он в стеклянные глаза этой рогатой скотины!..
– Так ты еще смеешься, сукин сын? Будь ты проклят, зубоскал! Будь проклята корова, породившая тебя, и мошенник хозяин, вскормивший тебя на своем пастбище! Пусть он в тюрьме сгниет… Так ты еще смеешься? Ты еще рожи строишь?
Не помня себя от ярости, Гальярдо навалился грудью на стол п ощупью открыл ящик. Выпрямившись, он протянул руку к рогатой голове.
Грянули два револьверных выстрела.
Стеклянный глаз разлетелся вдребезги, на лбу быка осталась круглая черная дыра, окруженная паленой шерстью.
VIII
В разгар весны наступило внезапное похолодание – нередкое явление для Мадрида с его непостоянным климатом и резкими скачками температуры.
Было холодно. Потоки ливня низвергались с серого неба, а порой падали даже хлопья снега. Озябшие жители столицы спешили открыть шкафы и сундуки, чтобы снова закутаться в теплые плащи и пальто. Намокнув от дождя, потемнели и обвисли поля белых весенних шляп.
Вот уже две неделп, как прекратились корриды в цирке. Назначенный на воскресенье бой быков был отложен до первого погожего дня в будни следующей недели. Импресарио,
– Погода налаживается… Послезавтра коррида.
Но небо снова заволакивалось тучами, точно серым пологом, дождь принимался лить с прежним упорством, и любители коррид негодовали против погоды, которая, казалось, объявила войну национальному празднеству. Проклятая страна! Даже бой быков здесь невозможно устроить.
Гальярдо был обречен две недели слоняться без дела. Квад-рилья сетовала. В любом другом городе Испании она примирилась бы с такой проволочкой. Повсюду, кроме Мадрида, гостиницу, по издавна установившейся традиции, оплачивал матадор. Предполагалось, что у каждого тореро имеется свой дом в столице или ее окрестностях. На самом же деле пеонам и пикадорам приходилось в Мадриде туго: они ютились в меблированных комнатушках у вдовы какого-нибудь бандерильеро, урезая себя решительно во всем, даже в куренье, и не смея переступить порог кафе. Каждый из них, одержимый скупостью человека, который за горсть дуро ставит на карту свою жизнь, думал только о семье. Ладно, успеют наверстать потерянное после первых же двух коррид.
Гальярдо, занимавший комфортабельный номер в гостинице, тоже был не в духе, только причиной его досады была не дурная погода, а злая судьба.
Первый бой быков в Мадриде прошел для него неудачно. Публика уже не принимала его, как прежде. Правда, у него еще оставались сторонники, непоколебимо верившие в его талант и стоявшие за него горой; однако, если в прошлом году они держали себя задорно и вызывающе, то теперь значительно попритихли, а когда им доводилось аплодировать тореро, делали это как-то нерешительно. Напротив, враги Гальярдо подняли голову и явно науськивали на него зрителей, которые в своей неутолимой жажде кровавых зрелищ становились все взыскательнее и беспощаднее к матадору, не прощая ему ни одного промаха и ни в чем не давая спуска.
С первых же дней своей карьеры он показал себя безрассудным смельчаком, пренебрегавшим всеми опасностями, и толпа требовала, чтобы он оставался таким до конца, пока смерть не оборвет нить его жизни. Зрители с негодованием встретили первые признаки осторожности, явившейся на смену прежней сумасбродной отваге, с которой Гальярдо начал свой путь, стремясь создать себе имя на арене. Естественное желание сохранить жизнь встречалось бранью. Если эспада держался на некотором расстоянии от быка, не задевая мулетой его морды, толпа разражалась криками возмущения: матадор трусит, боится подойти ближе! А стоило ему отступить хоть на шаг перед рогами быка, как из амфитеатра неслась непристойная ругань.
Весть о случае во время пасхальной корриды в Севилье облетела всю Испанию. Враги мстили за долгие годы молчаливой зависти. Собратья по ремеслу, которых безрассудство Гальярдо зачастую вынуждало так же рисковать своей жизнью, выражали теперь притворную скорбь, вызванную закатом славы соперника. Куда девалось его былое мужество? Познакомившись с рогами быка, он стал уж слишком осторожным. Взбудораженные подобными пересудами, зрители глаз не спускали с тореро и были готовы придраться к любой мелочи, позабыв о том, как еще недавно рукоплескали даже его промахам.