Тревожные годы
Шрифт:
– Ну, а мне уж позволь свое мнение об этом иметь.
– Имей сколько угодно, но только не забудь: если ты будешь избегать поверки этого "мнения", как теперь, например, то скоро из мнения у тебя вырастет предубеждение...
– Нет уж... Хоть ты и родной мне и я привыкла мнения родных уважать... Впрочем, это - уж не первый у нас разговор: ты всегда защитником Короната был. Помнишь, в последний твой приезд? Я его без пирожного оставить хотела, а ты выпросил!
– Помню, помню; ты и тогда уж Короната в категорию "непочтительных" записала!
Я взглянул на нее: лицо ее глядело совершенно спокойно; но что-то, не то чтобы злое,
Главное свойство этих "правил" - отсутствие всяких правил и полная невозможность отделить от шелухи ту руководящую мысль, которая послужила для них основанием. Это - какая-то неуловимая путаница, в которой ни за что ухватиться нельзя; но потому-то именно она и обладает своего рода неприступностью. Заберется "миленькая" в эту своеобразную крепость, и никак ее оттуда не вытащишь. И на убеждения, и даже на прямые опровержения жизни - на всё будет говорить: "У меня свои "правила" есть". Единственное средство пролезть в эту крепость - это начать уговаривать "миленькую", то есть взять ее за руки, посадить поближе к себе и гладить по спинке, как лошадку с норовом: "Тпру, милая, тпру! но-но-но-но!" Оглаживаешь, оглаживаешь - и видишь, как постепенно начинают "правила" таять. Тают, тают, и вдруг образуются новые "правила", иногда те самые, каких нужно, а иногда и другие, совсем неожиданные...
Лет восемь тому назад я непременно употребил бы это средство в отношении к Машеньке, но теперь, ввиду изменений, которые произошли в ее внешности, оно показалось мне несколько рискованным. Во всяком случае, я решился прибегнуть к нему лишь в крайности.
– А я... много я переменилась, братец?
– спросила она меня, словно угадывая часть моих мыслей.
– Нет... ничего! Как была восемь лет тому назад, так и теперь... ничего!
– солгал я "по-родственному".
– Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а тело... А впрочем, и то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)! Живу здесь в углу, никого не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться не для кого.
– Ты бы в Петербург на зиму приехала; на детей бы посмотрела.
– И, что ты! в Петербург! Я и от людей-то отвыкла. Право. Месяца с два тому назад вице-губернатор наш уезд ревизовал, так Филофей Павлыч его обедать сюда пригласил. Что ж бы ты думал? Спрашивает он меня за обедом... ну, одним словом, разговаривает, а я, как солдат, вскочила, это, из-за стола: "Точно так, ваше превосходительство!.." Совсем-таки светское обращение потеряла.
– Поживешь месяц-другой в Петербурге - опять привыкнешь.
– Поздно, друг мой; в Покров мне уж сорок три будет. Я вот в шесть часов вставать привыкла, а у вас, в Петербурге, и извозчики раньше девяти не выезжают. Что ж я с своею привычкой-то делать буду? сидеть да глазами хлопать! Нет уж! надо и здесь кому-нибудь хлопотать: дети ведь у меня. Ах, детки, детки!
– Что ж "детки"! Детки и без тебя дорогу найдут, нечего уж очень-то убиваться об них. Вот,
– Ах, братец! ты все об нем!
– Отчего же и не говорить об "нем"? Скажи на милость, разве он чем-нибудь тебя огорчил, что ты как будто им недовольна?
– Нет, ничего... Заварилась было у нас каша на днях, ну, да ведь я...
– А что именно?
– Нет, так... Я уж ему ответила. Умнее матери хочет быть... Однако это еще бабушка надвое сказала... да! А впрочем, и я хороша; тебя прошу не говорить об нем, а сама твержу: "Коронат да Коронат!" Будем-ка лучше об себе говорить. Вот я сперва закуску велю подать, а потом и поговорим; да и наши, того гляди, подъедут. И преприятно денек вместе проведем!
Подали завтрак, сели, но об себе как-то не говорилось. Это довольно часто случается с людьми, которые когда-то были близки, потом надолго расстались, потом опять свиделись. И вдруг оказывается, что не только им не об чем говорить, но что они даже положительно в тягость друг другу. Мы хотя и не совсем были в таком положении, но все-таки ощущали томительную неловкость. Обыкновенно в таких случаях прибегают к воспоминаниям, как к такой нейтральной почве, на которой всего легче выйти из затруднения, но мне как-то и вспоминать не хотелось. Напрасно Машенька заговаривала, указывая то на липовый круг, то на лужайку, обсаженную березами: "Помнишь, как мы тут игрывали?" Или: "Помнишь, как в папенькины именины покойница Каролина Федоровна (это была гувернантка Маши) под вон теми березами группу из нас устроила: меня посредине с гирляндой из розанов поставила, а ты и братец Владимир Иваныч - где он теперь? кажется, в Москве, в адвокатах служит?
– в виде ангелов, в васильковых венках, по бокам стояли? Ах, времечко, времечко!" Я отвечал на эти напоминания односложными словами и с явною неохотой. И разговор, наверное, упал бы совсем, если б я не решился вновь поворотить его на тот предмет, который собственно и составлял цель моей поездки.
– Послушай, - сказал я, - я должен сознаться перед тобой, что приехал сюда, собственно, по желанию Короната.
При этих словах она несколько побледнела, и сухая улыбка скользнула на ее губах.
– По желанию Короната?
– повторила она, - вот как! стало быть, Коронат в тебе адвоката нашел!
– Да, он просил меня. Он желал, чтоб я лично тебе подтвердил, что он хочет оставить школу и поступить в Медицинскую академию.
– Хочет!.. как-то это для меня странно... хочет! Помнишь, мы в эти года не смели хотеть, а дожидались, как старшие захотят!
– Дело не в выражениях, мой друг, и прошу тебя, ты меня на словах не лови. Если тебе не нравится слово "хочет"...
– И откровенно тебе скажу: даже очень, очень не нравится... Так как-то пошло уж слишком!
– Не он это слово сказал, а я; следовательно, ты можешь его заменить другим: "желал бы", "предполагал бы", "осмеливался бы думать" - словом сказать, выразиться, как тебе самой кажется почтительнее. Итак, к делу. Он писал тебе о своем желании и получил от тебя двусмысленный ответ...
– Вот уж не двусмысленный! Напротив того, я даже слишком ясно ответила, что никаких перемещений не хочу... не то что "не желаю", а именно "не хочу"! Не хочу, не хочу и не хочу!
– Но ежели он желает этого? Если он в этом перемещении видит для себя пользу?
– Ах, боже мой! Если он желает! если он для себя видит пользу! Что ж! с богом! Нечего у матери и спрашиваться... если он желает!
Она улыбалась и даже слегка подсмеивалась; но уж не просто сухость, а злорадство откликнулось в этом смехе. Злорадство, и какое-то торжествующе-идиотское: хоть кол на голове теши!