Тревожный берег
Шрифт:
Резо, Резо, опять не повезло тебе!
Поздний вечер… Открытое настежь окно в сад. Давно погасли на зелени яблонь блики света от окон дома. На кухне не звякает посудой хозяйка, не кашляет на скамейке у дома куряка-дед. И южная ночь осторожно, на цыпочках, подступает, вливая в комнату прохладу, донося цвиризжание цикад.
Андрей и Людмила сидят на старенькой невысокой кровати. Люда склонила голову на его плечо. Короткие, пахнущие свежестью волосы щекочут шею. Она легонько отстраняется и
— Андрюша… — Она прижимает его голову к себе и перебирает пальцами короткие жесткие волосы Андрея. Он замирает от счастья, он точно боится ее рук, глаз, ее голоса. — Андрюша, о чем ты думаешь? Скажи мне еще раз, что ты меня любишь.
— Люблю, Люда! Тысячу раз люблю!
— Но ты вздыхаешь? О чем, Андрюша? Пусть тебя ничто не тревожит…
— Я хочу тебе сказать…
— Да? Я слушаю, Андрюша.
— Я не хочу тебя обманывать. Понимаешь…
— Чудак! Милый мой чудак…
— Понимаешь, Людмилка… В институт твой я не иду. Мы будем в одном городе. В нашем городе. Ты в институте, а я в училище. Это ведь все равно… рядом, все равно вместе, да?
— Да…. Я почему-то чувствовала…
— Я другим быть не смогу… Ты молчишь?
— Я не молчу. Я сказала: «Да, ты, наверное, другим быть не можешь».
Голубой полумрак. Уже почти ночь. Странное, непонятное молчание…
«Нет, не любит он меня. Не любит… Обидно. Пустота какая-то… О чем он сейчас говорил?.. И зачем? Глупый упрямец. Если бы даже он обманул меня, я бы, наверное, ни о чем и не думала. Странная ночь. Теплая, как зола, южная ночь. Я и он. Он — чужой…»
— Людмилка, знаешь… мне скоро уходить…
— Куда?
— Увольнение… Оно не бесконечно. Да и ребята на точке… Я должен…
— Да, конечно… Детки малые плачут, сами не заснут. Иди, Андрюша. Иди. Посмотри, как сладко твои ребята спят. А им все равно — есть ты или нет.
— Мы увидимся еще завтра… Утром… Будет утро… Что?
— Я ничего не говорю.
«Нет, эта ночь не для него! Не для него! Пусть будет себе на здоровье всю жизнь военным. А я-то было раскисла, разнюнилась: мой солдатик… Мой любимый. Мой суженый. Завтра же утром уеду».
— Да, ты должен быть военным! Так будет у тебя всю жизнь. Все дни и все ночи твои и не твои. Всегда — долг, долг, долг… Для этого надо родиться. Но все равно, поцелуй меня крепко, чтобы я запомнила…
Он слышал и не слышал. Думал и не думал. Ветер шелестел в листве сада, раскачивал ветви и словно досадовал на что-то, взвешивая на ветвях упругую тяжесть созревших плодов, которым пора упасть, а они все не падают, не падают…
27
Дотошный парень с коричневой сумкой-репортером на боку сует под нос Филиппу никелированный микрофон:
— Товарищ Бакланов! Расскажите, пожалуйста,
Бакланов набычивает голову, прикусывает губу и отвечает не сразу:
— Ну, очень честный. Труд любит, не разделяет его на легкий и тяжелый. Два года обеды нам готовит. Между прочим, такие, что любая хозяйка позавидует… Комсоргом он у нас… Спрашивает по всем статьям. С меня, например. А что еще говорить? Я не знаю…
— Прекрасно, товарищ Бакланов. Что-нибудь о его требовательности к себе й товарищам.
Вмешивается Николай Славиков, трогает репортера за плечо:
— Товарищ корреспондент! У нас запись его голоса есть. Хотите послушать?
— Голоса? Где? Что же вы раньше молчали? Давайте!
Славиков спешит к тумбочке, где у него хранятся кассеты.
— Это джазы. Это… Вот, кажется, эта!
Репортер готов выхватить из рук Славикова коробку. Ему стоит большого труда быть спокойным и смотреть, как Николай не спеша заправляет пленку в магнитофон.
— Ты осторожнее! — сует он длинный палец. — А то скорость-то маленькая. Девять и пять? Осторожно!
Шипит динамик. Славиков прибавляет громкость. Сейчас магнитофон «заговорит»! Крутятся диски. И вот возникают, крепнут голоса:
«Что еще?»
«Сознательная воинская дисциплина».
«Правильно, сержант Русов!..»
— Это наш замполит, — поясняет Славиков и указывает глазами на стоящего здесь же старшего лейтенанта Маслова. Славиков щелкает клавишей. Стоп! Репортер сердито хватает его за руку:
— Пусть крутится!
— Мы его голос пропустим! — в свою очередь сердится Николай. — Кажется, здесь был его голос. Сейчас мы повторим.
Славиков возвращает ленту на несколько оборотов назад. Предостерегаюхце поднимает ладонь — вот сейчас, слушайте!
«Людей надо дуже уважать и любить. Бильше, чем сэбэ!..»
— Это Ваня!
Побледневший от столь редкой удачи, репортер включил свой магнитофон, поднес микрофон к динамику, но голос Кириленко уже смолк. Только глухой раскатистый шум. Репортер вопросительно смотрит на Славикова, и тот деловито поясняет:
— Море шумит… Сейчас мы повторим…
Повторили, и репортер переписал все на свою пленку.
А Славиков снова щелкнул выключателем, и возник, зазвучал еще один голос. Маслов вспомнил, где и когда был этот разговор, удивленно повел головою: «Ну и ну! Как же Славиков успел?»
«…если, садясь в кресло испытателя, человек подумает, что он идет на подвиг, значит, он не готов к полету в космос. Значит, он не готов к подвигу. Человек, уходя в ответственный полет, идет работать! Для прогресса, для человечества. Работать! Вот что главное. Мастерски выполнять доверенную работу, а слава тебя найдет. Так, кажется, в комсомольской песне поется? А, Кириленко?»