Тревожный звон славы
Шрифт:
Пушкин прервал его. Ах, если бы Лёвушка-Лайон знал, как жизнь неумолимо и тяжко карает за ошибки! Поговорим о жизни! Лайон конечно же влюблён. В его возрасте все влюблены. В кого же?
Лёвушка застыдился, начал мучиться, мяться и, наконец, признался: он влюблён в замужнюю женщину, в жену литератора Воейкова [48] , племянницу и крестницу Жуковского, его «Светлану».
Пушкин расхохотался. Что же Лайон нашёл в ней и на что надеется? Как вообще представляет он себе светскую женщину? Есть ли у него опыт?
48
Воейков
Опыт у Лёвушки, оказывается, был, и немалый. В Петербурге он изрядно бражничал.
Пушкин умилялся:
— Что же, на то и дана нам молодость! Однако брось её. Кто ж ты будешь — влюблённый пастушок из идиллии восемнадцатого века? Я вижу, ты изрядный godelureau dissolu [49] . Но это лучше, чем быть freluquet [50] .
Ему хотелось передать брату свой опыт, он принялся рассуждать о мнимых и настоящих друзьях, о власти женщины над нами и о том, как следует держать себя в свете.
49
Распутник (фр.).
50
Ветрогон, пустельга (фр.).
— Однако зачем же ты разболтал Плетнёву [51] моё письмо? — не удержался он от упрёка.
Лёвушка пожал плечами. Не мог же он признаться, что страдает каким-то неизлечимым недержанием речи.
А история была такая. Когда в журнале «Сын отечества» появилась элегия Плетнёва, Пушкин отозвался о ней весьма нелестно. «Плетнёву приличнее проза, а не стихи, — написал он брату. — Он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т.е. Плетнёву, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гёте».
51
Плетнёв Пётр Александрович (1792—1865) — русский поэт и критик, впоследствии ординарный академик; один из ближайших друзей Пушкина.
И Лёвушка имел бестактность разгласить это письмо.
Он попробовал оправдаться:
— Но я читал твоё письмо перед целой компанией! — Слава брата кружила ему голову.
— А я, между прочим, весьма обязан Плетнёву. — Сердиться на Лёвушку было невозможно. — Плетнёв с сочувствием и похвалой написал разбор моего «Кавказского пленника»!.. Ты поедешь в Петербург, я дам тебе, может быть, поручения — будь поосторожнее...
Прошли в фруктовый сад с оранжереей, теплицей и пасекой.
— Каковы же твои правила? — выспрашивал Пушкин.
Всё же он нашёл, что брат — человек несколько иного склада, чем он сам.
— Я в обществе бретёров умею избежать столкновений, — объяснял Лёвушка. — И все меня любят. А я даже за бутылкой вина никому не говорю «ты»...
Признания были несколько неожиданные. Но братская любовь Пушкина только разгоралась.
Прошли мимо птичника и голубятни и вышли в парк. Здесь воздух напоен был хвоей.
— Знаешь, мне довелось немало пережить, — сказал Пушкин с доверительностью. — В твоём возрасте я был полон светлых и святых надежд — увы, они не оправдались.
Полилась горячая исповедь. Пошли липовой аллеей. Свернули на полузаглохшую тропку, которая привела к деревянной беседке. Потом вышли к пруду с горбатым мостиком. В вышине, среди веток, цапли свили гнездо.
— Я не тот, я совсем не тот, каким был! — горестно восклицал Пушкин. — И я жалею об утраченной чистоте и высокости.
Но исповеди почему-то не получилось. Лёвушка явно скучал. Может быть, он не мог по юности лет постичь признаний брата?..
Вернулись в усадьбу. Вошли во флигелёк к няне. Здесь сквозной коридор разъединял баньку и светёлку. В красном углу под иконами стол был накрыт домотканой скатертью. На другом небольшом столике возле русской беленой печи стоял самовар. Арина Родионовна — в той же тёмной ситцевой юбке, но без платка на голове и в мягких туфлях — сидела у стены на лавке и, глядя куда-то перед собой в пространство, негромко, но с какой-то истовостью напевала:
По улице мостовой, по широкой, столбовой, По широкой, столбовой шла девушка за водой, За холодной, ключевой...Она увидела обоих воспитанников, заулыбалась и склонила голову набок.
— Чего? — Она ждала, что ей что-то скажут, но сама выразила угаданное ею общее настроение: — Счастье придёт и на печи найдёт!.. — и опять заулыбалась.
От няни пошли к дому. От крыльца и вокруг тянулись цветники, кусты жасмина, сирени, акации.
Вошли в комнату. Сели и закурили янтарные трубки с длинными чубуками. С неудержимым любопытством, загоревшимися глазами Лёвушка разглядывал разложенные на крашеном столе бумаги. И не удержался — раскрыл одну тетрадь.
— Ты привёз много нового?.. Такая слава!
— Что слава, — небрежно сказал Пушкин. — Призрак. Поэзия — грешный дар судьбы.
— Ну прошу тебя, ну хоть что-нибудь!..
Пушкин усмехнулся: брат был забавен в восторженном своём поклонении.
— Ну изволь... Я начал поэму, но далеко ещё не закончил. Вот отрывок... — Он взял тетрадь и принялся читать, певуче растягивая строки.
Восторг, изумление выразились на лице Лёвушки. И что же? Строки будто отпечатались в нём. И безошибочно вслед за братом он прочитал наизусть, так же певуче, довольно длинный отрывок:
Цыганы вольною семьёй По Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой Весёлым табором ночуют.— Но требуется завершение и отделка, — сказал Пушкин. — Я вижу, тебе...
— О-о! — воскликнул Лёвушка. — Не буду тебе мешать. — И он выскочил из комнаты.
Но уже не работалось. Что в доме?
В зальце, обставленном старинной гостиной мебелью, с портретами в золочёных рамах на стенах, в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, сидел Сергей Львович всё в том же домашнем атласном стёганом халате с кистями рукавов. В другом кресле сидела Надежда Осиповна — в тёмном капоте, с зачёсанными назад волосами, без чепчика; она вышивала на пяльцах. Неподалёку от дверей, почтительно согнувшись, стоял рослый, широкоплечий, с русой бородой и расчёсанными на пробор мягкими волосами приказчик Калашников. Он докладывал.