Три блудных сына
Шрифт:
Слова застряли в горле чекиста, будто кто-то заткнул ему рот. Факты из «дела» Блаженной вереницей потянулись в сознании: исцеления, исцеления, исцеления… Возмутительное, противоестественное бескорыстие и терпение, сверхчеловеческое терпение, какого и быть-то на свете не может! Что сказать, что?!
– Она своей святостью задерживает ход коллективизации! – сказал Маузер и сам ужаснулся сказанному. И как его угораздило?! Хуже всего то, что Клим раздвинул похабной улыбкой свою пропитую рожу и показывает большой палец, сволочь. Изя сделал вид, что закашлялся и сурово приказал командиру конвоя:
– Приступайте к изъятию, товарищ старшина.
Никто
– Погоди, Гадыч, не горячись, – прошептал на ухо Клим, удерживая его руку на полпути к оружию. – Попробуй сам подойти к дому поближе, поймешь, в чем дело.
Изя решительно пошел к избе, но больше трех шагов сделать не смог: лютый, безнадежный страх скрутил его, полностью парализовав волю. Старший лейтенант осторожно перевел дух и отступил назад. Страх отпустил, осталось лишь ощущение мертвящей тоски.
– Что за чертовщина?!
– Нет, Гадыч, там – по другому ведомству, – Клим горько усмехнулся. – А чертовщина – это мы с тобой. Я несколько раз пытался к ней подойти, охота поглядеть было – не смог. Ни пьяный, ни трезвый. Видно, у нас слишком много за спиной такого… ну, ты помнишь, какого. Всякого.
– И ты во все это веришь?
– А ты – нет? Против чего же мы боролись, против пустоты?
– Ну… суеверия, поповские сказки, – жалобно проблеял Маузер.
– Узко мыслишь, поэтому генерал я, а не ты. Ладно, Гадыч, не боись, прорвемся. Петька, сходи, возьми Блаженную! Видишь, кроме тебя некому.
– Эта… не пойду.
– Как это не пойдете?! – вскинулся Маузер. – Я вам приказываю, товарищ председатель сельсовета!
– А я в органах не служу, – огрызнулся Троицкий.
– Петька, – ласково проговорил Клим, – с огнем играешь. Вот арестует тебя Гадыч за саботаж важного политического мероприятия, скоро ли домой вернешься? Дети без папки вырастут! А про деревню вашу новую разнарядку напишут – на раскулачивание. Сочувствующих там, подкулачников всяких… [149] Три-четыре семьи наскребем, да за Урал вывезем. Хорошо будет? Иди, вытаскивай Блаженную, не артачься.
149
При раскулачивании совсем не обязательно было, чтобы в деревне жили настоящие кулаки. Если сверху поступал приказ раскулачить определенное количество семей, хватали любых. Согласно партийной инструкции («ВКПб в документах», М. 1935 г.), кулаком можно было считать владельца маслобойки (ручной сепаратор для получения масла из молока, был почти в каждой деревенской семье), крупорушки (ручной мельницы для размалывания зерна в крупу). Если же деревня состояла из одной голытьбы, а раскулачивать кого-то все равно надо было, в ход пускали понятие «подкулачник». Никаких признаков подкулачника мудрая партия так и не придумала.
Петр Аркадьевич обвел глазами угрюмую толпу, пытаясь найти сочувствие в лицах односельчан. Куда там! Отвращение, ненависть, страх – только не жалость. Слезы потекли по лицу председателя, он наклонил голову и пошел к дому.
Глава 4
В темной каморке стояла маленькая кроватка,
– Петя? – спросила вдруг Блаженная, прервав пение. – Что не шел так долго? Помог тебе мой камушек?
Петр Аркадьевич попытался ответить, но лишь слабый хрип вырвался из перехваченного спазмом горла.
– Ты не отвечай, Петя, если не можешь, – вздохнула Блаженная. – Жалко мне тебя, жалко. Глупый ты, заблудился совсем, упал, в грязи валяешься, а встать не хочешь… и соловушку уже не слышишь, бедный.
– Да как встать-то?
– Трудно, трудно, а ты потрудись, потрудись… Как совсем тяжело станет, благодари скорей Господа, это Его подарок; и проси помощи у Пресвятой Богородицы. Трудна жизнь, трудна; помоги, Господи, крест понести… А если невмоготу терпеть станет, меня вспомни да позови – услышу, помолюсь.
– Ты добрая. А я пришел, чтобы…
– Знаю. Как вытаскивать меня будешь, не дергай сильно, тихонько бери. Больно мне, Петя, очень больно, и Слава Богу! Только… могу не переневолиться, закричать: жар в голове, и слабость. Ну, что же ты? Бери скорей!
Петр Аркадьевич послушно шагнул вперед и наклонился над кроваткой.
Глава 5
– Брось, Гадыч! Отлично ты понимаешь, против Кого мы боремся! Это и здорово, аж дух захватывает! И пусть все наше только здесь и сейчас, зато все, что здесь и сейчас, – наше!
Маузеру стало не по себе. В звенящей тишине, сомкнувшейся вокруг домика Блаженной, пьяная богоборческая проповедь Клима звучала особенно жутко; но и не слушать его было невозможно.
Вдруг тихий, на высокой ноте звучащий крик послышался из дома, и как бритвой обрезал разглагольствования Собакина; все возможные слова, которые он мог нагромоздить, оказались жалкими, праздными и неуместными перед этим криком. Распахнулась дверь, и будто солнечным огнем резануло по глазам Клима и Маузера; они невольно попятились назад.
На пороге дома стоял Троицкий с небольшим черным свертком на руках. Председатель жалко улыбался и растерянно повторял:
– Какая легкая… легкая какая!
– И твои детки, Петя, такими легкими будут, – послышался мелодичный, почти детский голосок. – Им и тебе это не в наказание, а как памятка: помнить будете – спасетесь, Господь милостив!
Этот голос будто плеткой хлестнул Изю. Чекист распрямился и хорошо поставленным, «командирским» голосом отчеканил:
– Арестованную – в машину! В кузов!
Мгновенно откинули борт, положили деревянные сходни со ступенями-планками; председатель сельсовета Петр Аркадьевич Троицкий поднялся в кузов и сел на скамейку, стараясь поудобнее устроить Блаженную, которую так и не выпустил из рук. Конвой запрыгнул следом и в полной тишине стал устраиваться на скамейках – без привычной суеты, без мата и сальных шуток. Один боец сел рядом с председателем и робко попросил:
– Можно, я подержу?
Петр Аркадьевич отрицательно помотал головой.
– Потом. Как устану, – и с тоской спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Неужели и такого, как я, можно простить?!