Три часа ночи
Шрифт:
— А потом? Во второй раз?
Отец ответил не сразу. Он наморщил лоб, будто расплетая клубок спутанных нитей или спрашивая себя, стоит ли ворошить сейчас эту старую историю.
— Разве мама никогда не рассказывала тебе о нас?
Я помотал головой. Именно этого ответа он ожидал.
— Мы разошлись, потому что она так решила. Я остался один и с разбитым сердцем.
Если бы еще вчера кто-нибудь мне сказал, что папа использует в своей речи такие обороты, да к тому же в отношении самого себя, я ни за что в это не поверил бы.
— Впрочем… Я уже плохо помню, каково это — остаться с разбитым сердцем. У меня сохранились лишь отголоски воспоминаний о том, какую бурю эмоций я тогда испытал.
Мне же теперь отчаянно захотелось узнать, что было дальше. Внезапно это показалось мне безотлагательным делом. Как вышло, что, расставшись молодыми, они с мамой снова сблизились, поженились, произвели на свет меня и спустя девять лет опять расстались, теперь уже окончательно? Что произошло? Кто принял это решение во второй раз? Я всегда считал, что инициатором развода был отец, но сегодня это и многие другие убеждения, на которых основывалось мое чувство самоидентичности, — кто я, почему моя жизнь сложилась так, а не иначе и кто в этом виноват — теряли связность, пошатывались и уступали место чему-то другому.
Небольшой шрам над папиной бровью и история его появления распахнули передо мной дверь в тускло освещенные потайные комнаты. Я был не в силах отвести взгляд от того, что находилось внутри.
— Пожалуйста, продолжай.
Отец в замешательстве провел рукой по лицу.
— Произошло столько всего, что рассказать тебе об этом здесь и сейчас я не успею. Впрочем, многие события были совершенно непримечательными.
— А через сколько лет вы встретились опять?
— Время от времени мы так или иначе встречались.
— А когда вы… ну, снова обручились?
Неестественно безучастным голосом отец ответил, что спустя несколько лет они с мамой опять стали проводить время вместе, а спустя несколько месяцев поженились. Рассказ прозвучал так линейно и плоско, что показался мне лишенным всякой сути.
Тут к нам подошел месье Доминик и спросил, все ли нам понравилось и не хотим ли мы еще бренди. Отец поблагодарил за вкусный ужин и добавил, что мы уже выпили достаточно. По-моему, он был рад, что нас прервали, словно это избавило его от необходимости продолжать неловкий разговор. Папа принялся о чем-то расспрашивать хозяина ресторана. Я в общих чертах понял, что они обсуждали.
Папа спросил месье Доминика, чем мы можем заняться после ужина, если не хотим спать. Месье Доминик понял его по-своему и уточнил, не желаем ли мы познакомиться с девушками? Кажется даже, в его реплике прозвучало слово putains, произнесенное с вопросительной интонацией. Хозяин заведения был немало удивлен. Отец улыбнулся и покачал головой. Нет-нет, в данный момент знакомства нас не интересуют. Нам бы найти место, где можно послушать музыку, или кинотеатр, открытый допоздна, или что-то в этом роде, потому что мы не хотим идти спать. Месье Доминик расцвел в ответной улыбке и затараторил так оживленно, что я мигом потерял нить их с папой беседы. Затем ресторатор достал блокнотик для записи заказов, что-то нацарапал печатными буквами, вырвал страничку и отдал ее папе.
Мы поднялись и пожали руку месье Доминику. На прощание он пригласил нас сюда следующим вечером — по крайней мере, я так понял.
— Что он там такое начиркал? — полюбопытствовал я, когда мы отошли на несколько десятков метров от ресторана и двинулись в сторону пристани.
— Адрес заведения, где играют джаз. Который сейчас час?
— Половина одиннадцатого.
— Он сказал, что играть там начинают не раньше полуночи. Давай прогуляемся по округе, а потом отправимся
14
Мы шли к порту, приближаясь к границам района Панье, но не пересекая их.
Окружающая обстановка вызывала противоречивые чувства. Нам было комфортно, как в родной стране, и в то же время мы не могли отделаться от ощущения подстерегающей опасности: словно бы нечто неведомое ползало по закоулкам, хищно поглядывая на нас, и от этого нам становилось не по себе.
Притомившись от ходьбы, мы зашли в бар. Гасто предписал мне на протяжении этих двух дней вести жизнь нормального семнадцатилетнего парня, но мы с папой условились, что понятие нормальности не будет включать в себя злоупотребление вином и бренди, пусть даже под непосредственным наблюдением (и при участии) моего отца.
Итак, мы заказали две чашки кофе — вероятно, худшего за время нашего пребывания в Марселе, и продолжили болтать. Всю свою предыдущую жизнь я почти не интересовался тем, что за человек мой отец. Теперь же вопросы сыпались из меня один за другим:
— Каким ты был в моем возрасте?
— Не знаю. О себе рассказывать сложно. Я давно заметил: если просишь близких, чтобы они тебя описали, ничего путного у них не выходит. В лучшем случае перечислят пяток стереотипов, с которыми ты у них ассоциируешься. А может, произнесут ложь, в которую им самим важно верить.
— Допустим. Тогда скажи, что тебя увлекало в те годы?
— Музыка и математика. Я мечтал быть джазовым пианистом и великим математиком. Будем считать, и первое, и второе мне удалось максимум наполовину.
— Как так?
— Джазового пианиста из меня не вышло, а математиком я стал разве что хорошим. Я мечтал войти в историю как тот, кто доказал теорему Ферма, но эта мечта не сбылась, и теперь уже никто не помнит о моих скромных выкладках.
— Кто такой Ферма?
— Французский математик и юрист, живший в семнадцатом веке. В прошлые времена часто случалось, что один и тот же человек был и юристом, и математиком. Однажды мой друг, профессор гражданского права, сказал, что для настоящего понимания юриспруденции необходимо иметь особый склад ума, очень напоминающий математический. Я отреагировал на его замечание скептически, а он в ответ процитировал великого польского математика Стефана Банаха. По мнению Банаха, хорошие математики видят аналогии, а великие математики видят аналогии между аналогиями. Блестящее определение! Мой друг добавил, что оно применимо и к юристам: хорошие подмечают аналогии, сходства и отличия, великие — аналогии между аналогиями. Короче говоря, эти люди способны перевести обсуждение на совершенно другой уровень. Так вот, вернемся к Ферма: он сделал ряд важных открытий, но вечную славу ему принесла теорема, для которой он якобы нашел поразительное доказательство. К сожалению, писал Ферма, поля книги, на которых он его выводил, были слишком узкими, чтобы вместить текст целиком. Не знаю, удалось ли ему на самом деле доказать свою теорему, у меня есть много сомнений на этот счет, но с тех пор над ней бьются математики всего мира. Увы, по сей день никто не сумел ответить даже на вопрос, доказуема ли теорема Ферма. По этой причине многие ученые предпочитают называть ее не теоремой, а гипотезой.
— Я правильно понял: он доказывал ее на полях какой-то книги?
— Да, «Арифметики» греческого математика Диофанта Александрийского.
— И дело было в семнадцатом веке?
— В одна тысяча шестьсот тридцать седьмом году.
— И с тех пор теорему так и не доказали?
— Возможно, кто-то подошел к ее решению ближе, чем другие, но однозначного доказательства не было и нет. При этом учти, что алгебраические инструменты, которыми мы располагаем сегодня, куда более мощные и точные, чем в эпоху Ферма.