Три дня иного времени

Гречин Борис Сергеевич

Начальник проекта готов 'уступить моей блажи', с тем условием, конечно, что всю ответственность за твою личную судьбу понесу я один. Доводом в пользу 'этой авантюры' стала твоя фотография: ты ему очень понравилась.

Виталий Павлович думает, кроме того, что России сегодняшней не повредит 'советский фермент', люди 'советской выделки'. Он ведь и сам -

человек 'советской выделки', твой ровесник. Шутливо меня уже упрекнули в том, что я не отправился в сороковые годы и не нашёл себе подругу из тех героических лет. Этого я, конечно, сделать не мог: вычисленная нами петля соприкасается только с восьмидесятым годом.

Касание закончится сегодня, надо спешить. В России тебе придётся многое начинать с нуля, многому учиться, многое осваивать. Страна эта суровая, где-то и жестокая, но это - по-прежнему Россия, страна чудес и возможностей.

Я пишу 'тебе придётся' так смело, а ведь по-прежнему не имею твоего согласия. Ты можешь передать мне записку, заключив её в любую водонепроницаемую ёмкость, достаточно прочную, чтобы выдержать 37 лет, и закопав её (лучше - поглубже) у северной опоры вышки линии электропередачи, той самой, на которую я обратил внимание в первый день. Вышка стоит до сих пор, с ней ничего не сделалось.

Это, впрочем, не обязательно. Если ты отказываешься идти за мной, просто измени геометрию 'габаритов', и наши приборы это отразят.

Скольжение будет начато в 21:30 по московскому времени (вашего потока) и, если всё пройдёт успешно, завершится через четыре минуты. Не забудь вовремя встать внутрь габаритных маячков, а лучше сделай это заранее. Не пугайся необычных ощущений. Стой, по возможности не шевелясь. Не покидай зоны скольжения до его окончания. Не бери лишних вещей: у нас сейчас лето.

Прости за плохой почерк. В моей школе, в отличие от твоей, не было уроков чистописания.

XXXII

Моя история пришла к тому моменту, где она становится настоящим.

Моя лаконичная записка, обёрнутая в несколько

слоёв целлофана и помещённая внутрь стеклянной банки с плотно надетой крышкой, закопана у северной опоры вышки электропередачи.

Письмо отцу с приличествующей легендой о том, что я уезжаю в Новосибирск к будущему мужу, офицеру Советской Армии, написано и лежит у него на столе. В двух словах я также упомянула 'недоразумение с КГБ' и намекнула, что отчасти и бегу от возможных неприятностей. Жаль, что я не сумею с ним проститься... Что, если в будущем он будет ещё жив? До восьмидесяти многие доживают...

Собрана сумочка с малым количеством вещей, включая деньги и документы. Боюсь, правда, не пригодятся ни те, ни другие... Да, я решилась в пользу клетчатого платья.

Боюсь ли я новой России, страны 'суровой, где-то и жестокой', страны, которая сбросила с себя беспечность социализма и снова обросла медвежьей имперской шерстью, страны, о которой я не знаю ровным счётом ничего, кроме того, что она немного уменьшилась в размерах, печатает монеты с орлом, изготавливает (или имеет деньги закупать на стороне) крохотные фотоаппараты со встроенным магнитофоном (я поняла теперь, откуда звучала музыка в такси!), снова втянулась в ядерное противостояние с остальным миром и, наконец, позволяет существовать многим и многим хищницам вроде Анжелы?

Боюсь ужасно, и простое пятибуквенное 'боюсь' не передаёт меры моего страха совсем.

Но разве может и должен советский человек бояться будущего? Разве будущее - не тот вызов, который мы должны принять обязательно? Разве не следует устремиться в будущее, желая быть ему полезным, особенно зная, что у нас всё равно нет другого выхода?

И, кто знает: если новая Россия вдруг решится снова строить социализм, может быть, во второй раз у нас получится лучше?

Прочёл ли Август вопрос в моей записке?

Что-то он мне на него ответит?

20 - 25 апреля 2017 года