Три долі

Вовчок Марко

– Что же это? он не понял?

У Маруси страшно заныло сердце; она не знала, что думать и как быть, и решила опять то же: быть как он.

Поэтому она больше ничего не сказала и вошла в хату.

Это была просторная, прохладная, снежно-белая хата, с широкими лавками, со столом под белою скатертью, с глиняным полом. На стенах местами висели пучки полуувядших душистых степных трав; в углу за образами, под белым рушником, тоже висели травы и мешались с сухими прошлогодними цветами, со свяченою вербою и зеленосвятковым зильем [4] .

4

Травы

и цветы, которые святятся на Зеленые святки, т. е. на Троицын день.

¹

Хозяин просил садиться и, по-видимому, единственно погруженный в заботы угощенья, единственно поглощенный тщеславным желанием не ударить лицом в грязь и показать свое хозяйство в лучшем виде, суетился, сбирая на стол, бегал в погреб, рылся в коморе, гремел посудою, ронял ложки, переливал какие-то бутылки, лазил под крышу за копченою колбасою и всеми этими усердными хлопотами держал в постоянном ожидании голодного гостя и обращал все его помыслы только на эти хлопоты и их лакомые последствия, внушая ему признательность, смешанную с досадой и нетерпением, которые, однако, не пересиливали ее.

– Да ты, хозяин, уж так не падай для меня! – говорил время от времени гость.

– Нельзя… нельзя… позвольте… позвольте, пан… как зовут вас, добродию? – отвечал усердный хозяин.

– Да меня зовут Иваном, – отвечал тот со вздохом и смиряясь.

– Уж позвольте, пане Иване, угостить вас, чем Бог послал. Уж позвольте!

– Мы люди военные, мы не сластоежки ведь – нам лишь бы сыт, и довольно! – в свою пользу старался внушить пан Иван.

– Нет, нет, уж вы позвольте! – отвечал хозяин.

Маруся сидела на лавке, стараясь быть как он, на вид спокойная и тихая, но такие приливы и отливы надежд и страхов она испытывала, что никто того рассказать словами не сможет, да и редко кто сможет себе вообразить.

Хлопчик Тарас, вволю наглядевшись из угла на гостей, смотрел в окно и считал явственно долетавшие до хутора выстрелы.

Наконец, завтрак был окончательно собран; пан Иван после долгого ожидания накинулся на него с некоторым враждебным чувством и с суровым видом воина, не ценящего наслаждений вкуса; но скоро, очень скоро, он как-то весь смягчился, даже проникся некоторым умилением, а после нескольких чарок разных наливок глаза у него посоловели и начала блуждать неопределенная улыбка на устах.

Хозяин время от времени припоминал о какой-нибудь новой, хранившейся у него сласти, и то ходил в погреб, то лазил под крышу, спрашивая наперед позволенья у пана Ивана.

А пан Иван уже не возражал, а только кивал ему головою в знак того, что ему это кажется хорошо и что он на все согласен.

– А ты что, Тарас, галок считаешь? – сказал хозяин внучку, – пошел бы ты да сена дал волам. Это у меня такой работник, что лучшего и не надо, даром, что еще не до неба дорос! – прибавил он, обращаясь к пану Ивану.

На это пан Иван хотел отвечать что-то серьезное, но серьезного не ответил, а только слабо и неопределенно улыбнулся.

Тарас

сейчас же спрыгнул с лавки и пошел к дверям.

Маруся не смогла выдержать муки, тоже встала и сказала:

– И я пойду с Тарасом.

– Иди, иди, малая, – ответил ей хозяин, и когда она проходила мимо него, он погладил ее по головке – только погладил по головке и словно каким волшебством возвратил ей уверенность и бодрость.

– Хозяин! – вдруг сказал пан Иван, с отчаянным усилием сбирая мысли и уясняя дело, – сено наше… взято сено в плен… давай выкуп… большой выкуп давай… это хорошо… очень хорошо…

– Ваша воля, пан Иван, – отвечал хозяин. – Хоть сено, хоть выкуп берите, ваша воля!

– Ну, это хорошо, – отвечал пан Иван. – Это… это хорошо…

X

Вышед во двор, Маруся увидала свой воз на прежнем месте; Тарас таскал из него охапками сено и подкладывал волам, а волы важно, с достоинством принимали должное угощение.

С тайным трепетом ходила Маруся около воза, стараясь угадать то, что ее мучило.

Долго она так кружила, как раненая птичка над заваленным гнездом; Тарас, сделав порученное ему дело, заговаривал с нею о том и о другом, но она отвечала ему кратко – все ее существо было поглощено заботою, тревогою и упованием.

Сообразив, что это круженье около воза может навлечь подозренье, она удалилась от него и стала бродить по широкому двору; она заглянула в густой сад, посмотрела вдаль на поле.

– Что делать? Что будет? – думала она.

Вдруг, проходя мимо груды камней, наваленной во дворе, она услыхала голос, явственно промолвивший:

– Спасибо, Маруся малая! Не бойся ничего, все благополучно!

Она в то же мгновение узнала этот голос и, пораженная радостью, как стрелою, вдруг восхищенная и обессиленная внезапно отлетевшими муками и тревогами, зашаталась, чуть не упала и села на землю, не имея сил ступить дальше шагу.

Понемногу она пришла в себя и внимательно разглядела место; груда камней, у которой она сидела, видно, была навалена здесь очень давно, когда строился погреб, каменною отдушиною выходивший во двор, и камни, оставшиеся от постройки, с той поры, очевидно, не трогались, потому что они проросли травою и крапивою по всем извивчивым направлениям.

– Не ослышалась ли я? – подумала Маруся, вся замирая от томления.

Но голос, выходя из-под земли, прозвучал снова:

– Верная моя девочка! Развесели свое сердечко! Переплыли мы самую быструю, на берегу, Бог даст, не потонем!

Маруся долго оставалась недвижима, все еще прислушиваясь. По его слову, как по волшебному веленью, сердце ее исполнилось живою радостью, и потому на лице заиграл такой яркий, счастливый румянец, очи так засияли и засветились, что Тарас, гарцовавший по дедовому двору, то в гордом виде гетманского коня, то в грозном виде самого гетмана, то в личине храбрых козацких вождей и полковников, то, наконец, разгоряченный представляемыми им прекрасными и славными ролями, необузданно предаваясь прыжкам и скачкам в собственном своем виде, очутившись перед чужою девочкой, поражен был преобразившею ее переменою, остановился перед нею в некотором недоумении и устремил на нее свои орлиные взгляды.