Три долі
Шрифт:
Марусино сердце радостно вздрогнуло и, вслед затем, тоскливо и пугливо затрепетало.
Постояв несколько минут, сечевик двинулся дальше – видимо, он пробирался к выходу из сада со стороны реки. Исполинская его фигура была точно тень исполинская, так легко, так бесшумно и ловко скользила она между густо и тесно свивающихся черешен и кудрявых яблонь: ни шелесту не было слышно, ни колебанья не было видно.
Не отдавая себе отчета, почему и зачем, Маруся пробиралась следом за сечевиком, иногда только приостанавливаясь от сильного сердечного биенья и замиранья.
Так они оба минули весь сад, перебрались за ограду
Река колыхалась в берегах с каким-то беспокоящим ропотом. Прибрежные камыши серебрились во мраке; золотые звезды мигали в волнах и сверкали в небе. У ракиты, потопившей нижние ветви в реке, привязана была лодочка, хрупкая и легкая, как скорлупка. Прилежащий луг, горы – все было преисполнено тишины, теплоты и прозрачной теплой мглы.
Тут сечевик снова остановился, посматривая во все стороны и соображая, как вдруг услышал за собою детский тихий голосок и в ту же минуту почувствовал прикосновение детских нежных ручек. Он обернулся, как человек, которого ничто не в силах ни удивить, ни поразить, и увидал перед собою Марусю.
– А что, дивчина? – спросил он ее так ровно, словно и в заводе не бывало никакого лиха, ни напасти.
Но Маруся не могла вымолвить слова и, только ухватившись за его руку, обращала к нему с мольбою глаза.
Однако эти глаза говорили так красноречиво и много, что сечевик погладил ее по головке. Что-то похожее на ласковую нежность, на сострадательное участие выразилось в его склонившейся фигуре.
– Можно пробраться в Чигирин! – вымолвила Маруся.
– Как же это можно, дивчино-порадонько [1] ? – спросил он, слегка улыбаясь.
1
Слово порадонько можно перевести русским советный друг [Примітки даються за повною збіркою творів, Саратов, т. II, 1896 (Ред.)]
– У батька в степи стоит воз с сеном, – проговорила Маруся, – волы пасутся тоже в степи… Я все знаю, где что… Запряжем волов… Ложись в сено… Я повезу до Кнышова хутора… Там река… За рекою уж чигиринская сила!
Сечевик глядел в сияющие глаза, на трепещущую легкую фигурку, стоявшую перед ним, и слушал, как стучит маленькое сердечко. Он вдруг почуял, что его мужественное, закаленное сердце словно расплывается в груди и что-то такое чудное с ним сотворилось в тот миг, что и после он никак не мог рассказать хорошенько, а только задумывался, вспоминая.
– Кто это тебе такую мысль подал, Маруся милая? – спросил сечевик.
– А я знаю сказку, – отвечала Маруся, – как девушка от разбойников бежала.
– А расскажи мне эту сказку, Маруся, – сказал сечевик.
– А до Чигирина? – робко спросила Маруся.
– А до Чигирина поедем, – отвечал сечевик, будто сулил ей пряник. – Ведь мы, надо полагать, взявши берегом в эту сторону, проберемся в степь?… Проберемся? Ну, и ладно! А дорогою сказку послушаем.
Рука с рукою они начали пробираться берегом со всевозможною осторожностью.
Сначала до них долетали шум и голоса с Данилова двора, но потом их окружила совершеннейшая тишина, какая
– А ну, рассказывай сказку, Маруся, – сказал сечевик, только что они ступили шаг.
Много тревог, много надежд и страхов волновало Марусю, и она поглядела на сечевика с тоскливым недоуменьем; сечевик глядел на нее и усмехался. Даже при неверном мерцающем свете ночных светил столько виделось в нем чуткости, мужества, таким чародеем глядел он, что вдруг у Маруси отлегло от сердца и исчезла вся трепетная суетливость.
– Ну, начинай, Маруся милая, начинай! – сказал сечевик. – Я страх как люблю сказки слушать.
VI
Маруся начала:
– Жил был козак и отдал свою дочку замуж.
– Коли за доброго человека, то и с Богом! – заметил сечевик.
– Козачке не полюбился жених, – продолжала Маруся, – да она покорилась батьку, вышла замуж, и молодой увез ее в свою госп'oду [2] .
2
Госп'oда – усадьба.
– Бедная девушка! – заметил сечевик.
– Только чудная это была господа у молодого, – продолжала Маруся. – Стояла она среди дремучего лесу, и никуда дорог не было битых, ниоткуда никто не показывался – пустыня кругом. Очень затосковала молодая…
– Еще бы не затосковать! – заметил сечевик.
– И сначала ни на что она не глядела – все горевала, а потом с горя ко всему стала приглядываться и присматриваться… Все роскоши… только ей не нужны были роскоши, а захотелось ей узнать, куда муж ее всякий вечер уезжает с товарищами. Но как только они сядут на лошадей, так сейчас и пропадут в чаще, только минутку слышен конский топот, а потом все тихо и глухо…
Ходила она по всему дому, и от всего дома были у нее ключи. Только никогда муж не пускал ее в один погреб. Погреб этот стоял под густыми разметными дубами; дверь чернелась из-под зеленой листвы, точно звериная пасть.
– Что они такое прячут? – подумала молодая.
Подумала и сейчас к погребу. И видит на засове такой замок, что десятерым его не поднять.
Постучала в дверь, словно в камень – так глухо. Поглядела в щелочку – черно, как в колодце.
Вдруг из-под порога что-то блеснуло, как искорка. Она прилегла на землю. Что-то блестит!
– Что это такое? – думает она.
И хоть страшно, а просунула руку и схватила. Чует что-то холодное. Глядь, а это отрубленный беленький мизинчик и на нем колечко.
– Дозналась я, – думает молодая, – ездят они на разбой.
А молодой был такой ласковый…
– Поди-ка узнай людей по виду! – сказал запорожец.
(А между тем ночь уже светлела. Передутренний ветерок пролетал по степи. Они все шли понад тихими берегами рука с рукой).
Стала молодая думать, что ей делать; так думала она, что у нее в голове шумело, словно у мельничного колеса. Кругом все чернели леса, такие сплошные, точно стены. Пустыня такая со всех сторон, что в ней только потеряться, а ни приютиться, ни выбраться в жилой мир.