Три дороги
Шрифт:
— Но ты сказала, что разговаривала с Майлсом. Я думал, что он удрал.
— Он так и сделал. Они заметили тебя, когда ты шел по дорожке, и Лоррейн узнала тебя. Майлс приехал ко мне на следующий день. Обо мне он узнал из газет и решил, что у меня водятся деньжонки и что я сказала полиции неправду. С тех пор я ему платила.
— Я втянул тебя в это дело, да? — Его голос дрогнул и зазвучал глухо от охвативших его чувств. — Мне было мало превратить в кошмар свою собственную жизнь. Надо было втянуть еще и тебя во все это дерьмо.
— Ты доставил мне
Он проникся ужасающим смирением при виде любви и мужества, которые отразились на ее лице. Но это не было напускным и преходящим смирением уязвленной гордости, а напротив, смирением человека, который утратил свою добродетель и сожалел об этом в присутствии самой добродетели.
— Я не заслуживаю того, чтобы жить в одном мире с тобой, Паула. Я подозревал, что ты с Майлсом была заодно.
— Знаю об этом. Ничего нет удивительного, что ты относился ко мне с подозрением. Я говорила тебе неправду, всем лгала. Когда появились полицейские, я сочинила для них историю о том, что мы с тобой поехали прокатиться и были вместе, когда ты обнаружил тело Лоррейн. И поскольку я выдумала это, то не могла менять показания, иначе они решили бы, что мы соучастники убийства. Странно, не правда ли? Они ни разу не усомнились в моих словах.
— Никто и никогда не должен сомневаться в твоих словах.
— Чертовски здорово иметь внешность честного человека, — продолжила она. — Если бы дело дошло до официальных показаний, то мне пришлось бы сказать правду. Но никто от меня этого не потребовал. Я знаю, как бы могла изложить правду для них. Учитывая обстоятельства, тебя могли бы оправдать или дать небольшой срок. Но я упустила время, и делать это стало поздно. Потом обнаружила, что ты и сам не знаешь, что наделал. Я боялась, как скажется на тебе правда. Но в этом тоже ошиблась. Я поступала неправильно от начала до конца.
— Нет, — только и мог произнести Брет. Так глубоко он был взволнован.
Его окатывал стыд, как волны грязной воды. Это оскверняло его и захватывало дух. Он был до смерти противен себе, самообольстившийся глупец, гордый и нетерпимый, с черствым сердцем, который носился со своей виной и бросил тень на все, с чем соприкасался. Фазы детства пришли к нему на память, как обрывки речи, которую он почти забыл или только начал разучивать. Видеть соринку в чужом глазу... Не замечать бревна в собственном. Не суди других, и сам не будешь судим.
Он и был не больше, чем соринка тьмы на свету солнца, мелким зерном плоти, затерявшимся между небом и землей. Ветер времени, который смел несметные поколения людей, бросает это зернышко в разные стороны. Он предал самого себя в неравной борьбе со смертью и не заслуживает ничего. И все же скромность придала ему горькую силу. Он теперь может назвать себя «убийца». Он понимал, что в этом не справедливость, а нужное ему прощение.
Брет наклонился вперед и закрыл руками сгоравшее от стыда лицо.
Поэтому его слова звучали приглушенно.
— Ты
— Слова «сумасшедший» нет в лексиконе нашей семьи. — Паула попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот скривился в жалкую гримасу.
Она не в силах была усидеть, видя, как он согнулся. Она подошла к нему, встала на колени и прижала его голову к своей груди. Почувствовала, как вздрагивает его тело, и еще крепче прижала его к себе. Паула бы с удовольствием забрала его внутрь себя, если бы смогла, укрыла бы и успокоила.
— Что мне делать? — спросил Брет, прижимаясь к ее груди.
Он загубил одну жизнь и не сможет уклониться от своей вины, как горбун не сможет отстегнуть свой горб. Что бы он теперь ни говорил, до конца дней останутся вещи, о которых ему ни в коем случае не следует рассказывать. Его восприятие будет навсегда омрачено черной памятью, которая встала между ним и солнцем. Но выхода не было. Он не мог сообщить правду полиции, потому что если бы он это сделал, то пострадал бы невинный человек — Паула. Ему надо будет научиться жить, сознавая, что он натворил, не только сейчас, но каждую ночь и каждый день.
— Что мне делать? — повторил он.
— Ложись в кровать. Ты устал, и уже поздно. Сейчас ты ничего не сможешь сделать, тебе надо выспаться.
— Сможешь ли ты любить меня?
— Сегодня, до того как ты пришел, я думала, что потеряла тебя. Мне хотелось умереть.
— Но ты не... — Его голос прервался.
Она еще крепче прижала его к себе, как будто ее руки могли избавить его от угрызений совести.
— Я не... что?
— Ты не боишься меня?
На мгновение Паулу охватил панический страх, непонятно почему. Она не боялась его, но ей было страшно. Жизнь была такой сложной и непредсказуемой, а она, казалось, истощила всю энергию, нужную для этой жизни. Многие месяцы она жила на нервах, расходуя свои жизненные силы на многие годы вперед. И вот теперь квитанции поступили к оплате, всё сразу. Она знала, что победила, но слишком устала, чтобы во всей полноте осознать эту победу, слишком измучилась, чтобы без страха думать о будущем.
Без сомнения, утром она будет чувствовать себя иначе. Жизнь начнется снова, а неопределенное будущее превратится в будничное настоящее. Надо будет встречаться с людьми, писать диалоги к фильмам, ходить на приемы к Клифтеру, думать о приготовлении еды, искать работу Брету, придумать предлог, чтобы пока не принимать госпожу Свэнскаф. Ей не хотелось, чтобы эта ворона присутствовала на ее свадьбе. Хватит с нее дурных предзнаменований. Но все равно она была уверена, что дела пойдут лучше. Самое страшное осталось позади, самое мучительное прошло. Конечно, все будет не так прекрасно, как могло бы сложиться в свое время, но все будет хорошо. Она научилась не требовать многого от жизни. Пока ей было достаточно того, что она с Бретом очень близка. Она твердо ответила ему, что совершенно его не боится. Она слишком сильно его любит.