Три эссе - О итогах культуры на конец ХХ века - размышления непосвящённого
Шрифт:
– 19 даже не только магией - оно было технологией выживания, частью ее. Речь шла действительно о жизни и смерти: сейчас я, живой, познаю танец, у-шу, в него вкладываю(-сь), а потом, когда будет охота, этот танец,- если он хороший, достойный жизни танец,- выручит меня и выживет со мной вместе. И обратно,- я, если я достоин танца, выживу сам и спасу его. Между нами - союз, и подлинность его - в постоянном испытании.] Так что если искусство не служит жизни, то тем самым оно служит смерти, и тогда - зачем на него тратиться?
И верно, искусство в его профессиональной модели часто вещь дохлая, безжизненная, но оно маскирует себя под
Уместно сейчас сказать о позиции современного художника в этих обстоятельствах: преобладает, конечно, самое позорное двоемыслие и инфантильность. И, конечно же, подобная самопотакающая оценка, самообольщение,- это тоже разрыв с реальностью.
[Вот картинка из жизни: в одном из интервью по приезде в Россию где-то в перестройку известный скульптор Эрнст Неизвестный рассказывал о культурной ситуации в США и между прочим выдал следующее - дескать, рынок искусства забит непрофессионалами, которые за неимением лучшего кинулись ловить рыбку в мутной воде современного пестрого искусства. Выход знаменитый мастер усмотрел в фигуре критика-посредника: мол, чтоб толстосум не ошибся в вопросе чего купить из прекрасного, он должен обратиться к консультанту-искусствоведу, который и соориентирует - кто войдет в шеренгу бессмертных. Но ведь это - открытое признание в смерти искусства. Это значит - искусство перестало быть объектом прямого художественного восприятия. Раньше, при самом пошлом вкусе, человек мог выбрать картину, пусть и пошлую,- или заказать песенку в кабаке - потому, что она ему на самом деле нравилась - казалась красивой в непосредственном восприятии. Теперь же непросвещенный дяденька должен сначала ничего не почувствовать, потом сбегать к критику, узнать, какие чувства в нем - не в критике, а в нем самом - вызывают достоинства данного шедевра, потом быстренько вернуться назад и, с милостивого соизволения искусствоведа, испытать назначенную гамму художественных ощущений. Это - полный труп.]
О каком-либо отрезвлении нет и речи: царят претензии к неблагодарному государству и обществу, ожидание щедрого спонсора - западного или "новорусского", а в целом - опять-таки представление, что им - "высокохудожественным профессионалам" - "должны". Сопли очевидны, не так очевидно другое - вместе с тем это ведь и позиция чиновников на содержании - которые его вдруг лишились. Но и это не худшее, хуже - двоемыслие: претензия при всем том на роль не чиновников, а свободных творцов, служителей муз и т.п.
(Сразу хочу уточнить: само обращение за помощью, поиск спонсоров ничего ошибочного не несет. Как-никак, подаянием жили и Будда, и Христос,- не думаю, чтобы кто-то всерьез предполагал превзойти их в нравственности. Но это тогда, когда просьба о помощи честна, когда ее причина - нужда: вот у вас есть, а у меня нет, если поделитесь, то буду благодарен. Если же в основе просьбы представление, что кого-либо долж
– 20 ны кормить за то, что он - "Будда" - за его небесно-нравственно-творческое превосходство, то это уже шизофрения и шантаж. Получается, что моральное совершенство - это работа за деньги, которую - с прекращением оплаты - можно и не выполнять,- и тогда... вам такое сделают!
– рэкит от морали.)
И если уж сами художники приписывают
4. ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ИСКУССТВО: ОБИЛЬНАЯ ЖАТВА.
Итак, технократическая, "профессиональная", внешняя модель искусства есть дитя деланья и вполне под стать технократической цивилизации и культуре. Схожи и последствия:
– разграбление ресурсов, эксплуатация на износ - языка, тем, тропов и т.д. (экологический кризис);
– падение интереса к литературе, особенно "серьезной", у массового читателя (эрозия спроса);
– обесцененность слова и в частности - слова художественного (инфляция);
– профессиональный кретинизм (богемно-чиновного образца);
– многое другое, столь же плачевное.
[Очень поучителен здесь опыт авангарда, история европейского "нового искусства" примерно с середины XIX века. Тогда все ринулись к новому, не замечая, что ценностью, товаром, стало уже не само произведение искусства, а его новизна, "оригинальность". Уже и этот признак был отцеплен от целого (сладость - от яблока) и стал производиться серийно и самоцельно. Товаром стал прием как таковой - или манера, или троп - в общем, элемент формы, поддающийся техническому повторению. Вещь же, стихотворение, стала простым предлогом для того, чтобы похвастать подобным "открытием" или "изобретением".
Соревнование в этом оказалось для искусства губительным: новизна уясняется после прочтения десятка стихотворений и уже перестает быть новизной, а поскольку самостоятельной ценностью стихи не обладают, то и они устаревают тут же на месте. Подобная гонка вооружений изначально катастрофична, - и действительно, история свидетельствует последовательное саморазложение искусства на этом пути: сначала вместо целого впечатление, затем - экспрессия, затем - примитив, а затем и абстракционизм - вплоть до того, что в реку выливается ведро краски и объявляется картиной. То же в музыке - от Скрябина до "тишизма", то же в поэзии - от Бодлера до "ничевоков" 20-х годов (теперь их повторяют по...уисты). Все свелось к пустоте, однако не стало от этого неделаньем; нет, просто деланье искусства свелось к деланью новизны, а еще позже - к
– 21 деланью важного вида: вообще без искусства.]
И вот какое важное противоречие нужно обязательно разобрать. Ведь искусство вообще-то совсем не пыталось "оторваться" от жизни. Наоборот - скажем, русская, литература изначально - и вплоть до конца перестройки - была настроена на "пользу" (Пушкин - исключение),- на участие в "общественных вопросах", на служение Отечеству и т.п. А если брать беллетристику (в отличие от "серьезной" литературы), то и она на свой лад старалась потрафить: позабавить, дать пожить высокими страстями, приключениями и т.д.