Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне

Peter Handke

Die drei Versuche

Uber die Mudigkeit

Uber die Jukebox

Uber den gegluckten Tag

Gefordert durch das Bundesministerium fur Kunst, Kultur, offentlichen Dienst und Sport der Republik Osterreich

Издание осуществлено при поддержке книжного дистрибьютора «Медленные книги»

Редакторы: Анна Баренкова, Александр Филиппов-Чехов,

Игорь Булатовский

Раньше я до ужаса боялся усталости.

Когда раньше?

В детстве, в студенческие годы, да еще в пору ранней влюбленности, именно тогда. Как-то во время Рождественской мессы ребенок сидел в окружении родных в битком набитой, ослепительносветлой, оглашаемой рождественскими песнями общинной церкви, окутанный запахом сукна и воска, и вдруг ощутил, как усталость навалилась на него всей тяжестью страдания.

Какого страдания?

Как болезни называют «скверными» и «коварными», так и усталость была скверным и коварным страданием; оно заключалось в том, что искажало как всё вокруг, — превращая прихожан в теснящихся войлочных и суконных кукол, а алтарь с мерцающим убранством в неясной дали в помост для пыток, сопровождаемых путаными ритуальными действиями и заклинаниями исполнителей приговора, — так и самого усталого страдальца, лепя из него гротескного персонажа со слоновьей головой, набрякшего, с сухими глазами и вздувшейся кожей; усталость похищала меня у вещного мира, на этот раз зимнего мира, заснеженного воздуха, безлюдья, и мчала на санках ночью под звездами; когда соседские дети уже потихоньку разошлись по домам, а ты совсем один, далеко за околицей, переполнен восторгом, всем существом здесь, в тишине, в свисте, в синеве схваченной льдом дороги — «подмораживает», говорили о таком приятном морозце. Там, в церкви, у ребенка, скованного, словно «железной девой», усталостью, было совсем другое ощущение холода, и я просился посреди службы домой, что означало лишь одно — «прочь отсюда!», и портил близким один из тех и без того все более редких — обычаи ведь отмирали — часов, проведенных в кругу соседей (опять).

Почему ты винишь себя (опять)?

Потому что та усталость сама по себе была связана с чувством вины, и от него лишь усиливалась, отдаваясь острой болью. Опять ты подвел общину, вдобавок стальной обруч сдавливает виски и кровь отливает от сердца; и десятилетия спустя опять испытываешь внезапный стыд при мысли о той усталости; странно только, что позже родственники если в чем-то и упрекали меня, то в ней — никогда…

Это было похоже на усталость в студенческие годы?

Нет. Чувство вины ушло. Усталость в аудитории к концу занятий даже взвинчивала меня или вызывала протест. Причиной были, как правило, не столько спертый воздух и вынужденная скученность (сотни студентов ютились бок о бок), сколько безучастность лекторов к, казалось бы. родному им предмету. Никогда больше я не сталкивался с людьми, настолько равнодушными к своему делу, как те профессора и доценты. Любой банковский клерк, отсчитывающий не свои купюры, все до единого дорожные рабочие, орудующие в пекле между палящим солнцем и дымящимся котлом с битумом, работали с большим огоньком. Как набитые опилками сановники, чьи голоса при обсуждении чего бы то ни было вряд ли дрогнут от удивления (которое вызывает у хорошего учителя его предмет), воодушевления, симпатии, сомнения, восторга, гнева, раздражения, растерянности, они скорее непрерывно копошились, ставили галочки, скандировали — и отнюдь не внушительным гомеровским тоном, а голосом педантичного экзаменатора, — в лучшем случае с редкими оттенками иронии или язвительного намека для посвященных, а за окном бушевала зелень, сияло голубое небо и следом опускались сумерки, пока усталость слушателя не перерастала в досаду, а досада — в раздражение. Опять, как в детстве: «Прочь! Подальше от всех!» Но куда? Домой, как прежде? Но там, в съемной каморке, где я провел университетские годы, поселился страх новой, неведомой мне в родительском доме усталости — усталости в комнатушке на краю города, в полном одиночестве, «усталости одиночки».

Но что в ней было страшного? Разве рядом со стулом и столом не стояла кровать?

О спасительном сне не могло быть и речи: первым делом усталость проявлялась в оцепенении, в котором невозможно было пошевелить и мизинцем, едва находились силы моргнуть; даже дыхание, казалось, останавливалось, так что ты, затвердевший до мозга костей, ощущал себя каким-то соляным столбом усталости; и если все-таки добирался до кровати, то после краткого полуобморочного забытья, не приносившего ощущения сна, первый же поворот на бок пробуждал и бросал в объятия бессонницы, чаще всего на всю ночь, ведь в комнате усталость всегда наваливалась далеко за полдень или ближе к вечеру, в сумерках. О бессоннице другие рассказали достаточно: как мающемуся без сна она меняет всю картину мира, так что существование, при всем желании, представляется ему не иначе как катастрофой, каждое действие видится бессмысленным, всякая любовь — смехотворной. Как неспящий лежит навытяжку до первых проблесков рассвета, который означает проклятие не только для него одного в его бессонном аду, но и для всего никчемного, заброшенного не на ту планету человечества… И я бывал в мире неспящих (и возвращаюсь туда то и дело до сих пор). Голоса первых птиц ранней весной, еще в темноте: обычно воскресно-пасхальные — но какие же глумливые нынче над изголовьем, «сно-ва-ночь-про-шла- без-сна». Бой часов на церковных башнях каждую четверть часа, хорошо различимый даже издалека, — предвестник еще одного скверного дня. Шипение и визг набрасывающихся друг на друга котов в неподвижности утра — и слышишь, и осознаешь вдруг все явственнее звериное в средоточии нашего мира. Женские стоны или крики мнимой страсти, внезапно повисающие в застывшем воздухе, как если бы прямо над головой неспящего нажали на кнопку и завели машину серийного производства, неожиданно сорвав маски наших пристрастий и выставив напоказ панический эгоизм (здесь не любят друг друга, но каждый неизменно и изо всех сил любит себя самого) и низость. Случайные настроения во время бессонницы — у страдающих хронической бессонницей, разумеется, —

как я, во всяком случае, понимаю из их рассказов, непременно выстраиваются в ряд закономерностей.

Но ты-то, отнюдь не страдающий хронической бессонницей, что намерен делать: рассказать о картине мира, порожденной бессонницей или усталостью?

Я намерен пройти естественным путем — от картины мира без сна — к картине мира, порожденной усталостью, или, вернее, во множественном числе: я хочу рассказать о разных картинах мира, порожденных разными видами усталости. Так до ужаса пугала меня в свое время усталость, связанная с женщиной. Нет, эта усталость не возникала, она протекала как физический процесс — как расщепление. И затрагивала не только меня, но и женщину; словно резкая перемена погоды, она приходила извне, из атмосферы, из космоса. Бывало, мы лежали, стояли или сидели, еще вместе, разумеется, и вдруг неотвратимо отдалялись друг от друга. В такое мгновение всегда накатывал страх, даже ужас, как при падении: «Стой! Нет! Нет же!» Но ничего не помогало; оба падали, неудержимо, порознь, каждый — в собственную, а не общую усталость. Может статься, усталость была лишь другим названием бесчувственности или отчужденности, но к тяжести, давившей на всё вокруг, это слово подходило как нельзя лучше. Даже если местом действия был, к примеру, большой кинотеатр с кондиционерами, нам становилось жарко и тесно. Ряды кресел дыбились. Краски на экране желтели и блекли. Если мы случайно касались друг друга, каждый с отвращением отдергивал руку, как от удара током. «Ближе к вечеру такого-то числа… на кинотеатр „Аполлон“… как гром среди ясного неба обрушилась катастрофическая усталость. Жертвой стала молодая пара: сидевшие плечом к плечу юноша и девушка были катапультированы в разные стороны мощной волной усталости, и по окончании фильма, который, между прочим, назывался „О любви“, не обменявшись на прощание ни взглядом, ни словом, каждый безвозвратно пошел своей дорогой». Да, разлучающая усталость всякий раз лишала кого-то из нас способности смотреть в глаза, повергала в немоту; никогда, никогда не смог бы я сказать ей «я устал от тебя», никогда — простого «устал!» (выкрикнутое вместе, оно, возможно, освободило бы каждого из личного ада). Приступы такой усталости выжигали в нас дар речи, душу. Если бы мы только могли и вправду каждый пойти своей дорогой! Нет, усталость принуждала разделенных изнутри оставаться вместе наружно, телесно. И оба, одержимые дьяволом усталости, обращались в страх.

В страх чего?

Друг друга. Та усталость, немая, обреченная быть таковой, принуждала к насилию. Это выражалось лишь во взгляде, который искажал другого, не только как личность, но и как представителя пола: омерзительные и смехотворные виляющие задом женщины или мужчины с их извечными брутальными позами. Или насилие свершалось тайно над чем-то иным, третьим: мимоходом прихлопнутой мухой, в задумчивости растерзанным цветком. Случалось и так, что они сами причиняли себе боль: он совал руку в огонь, она обкусывала подушечки пальцев, он бил себя кулаком в лицо, она плашмя падала на землю, совсем как ребенок, только еще более беззащитная. Иногда уставший набрасывался на товарища по заключению, врага, но уже по-настоящему, желая устранить его с пути, пытаясь запинающейся руганью и криком избавиться от него. Насилие, учиняемое обоюдной усталостью, было тем не менее единственным избавлением; за ним, по крайней мере обычно, следовало расставание. Или усталость уступала место изнеможению, в котором можно было передохнуть и прийти в себя. Потом один, может быть, и возвращался к другому — они с изумлением стояли, уставившись друг на друга, еще содрогаясь от только что случившегося, не в состоянии постичь это. И другой, возможно, начинал смотреть на спутника новыми глазами: «Что на нас нашло в кино, на улице, на мосту?» (Они даже обретали голос, чтобы выразить это, причем сразу оба, невольно, или юноша обретал его для девушки, или наоборот.) В этом смысле усталость, обременившая два юных существа, могла означать и превращение: беспечной влюбленности в начало чего-то серьезного. Никому не приходило в голову обвинять другого в том, что он натворил; напротив, у обоих открывались глаза на природу совместного существования, в котором один сам по себе ничего не решал, совместного «становления» мужчины и женщины, взаимной обусловленности, которую, например, раньше называли «следствием первородного греха», а сегодня и не знаю как. Если бы обоим удалось вырваться из усталости, они бы осознали, что лишь двое выживших в катастрофе могут потом — всю жизнь, хочется надеяться! — принадлежать друг другу, и усталость уже никогда не овладела бы ими. И они жили бы вместе долго и счастливо, пока что-то другое — гораздо менее загадочное, менее пугающее, менее поразительное, чем та усталость, не встало бы между ними: повседневность, пустяки, привычки.

Но существует ли разъединяющая усталость только между мужчиной и женщиной, или она встает и между друзьями?

Нет. Сколько бы раз я ни ощущал усталость в компании друга, это никогда не было катастрофой. Я воспринимал ее как естественный ход вещей. В конце концов, мы находились вместе лишь какое-то время, а потом оба могли идти своей дорогой, оставшись друзьями даже после часа изматывающего общения. Усталость между друзьями безопасна, а вот между юношей и девушкой, к тому же мало знавшими друг друга, напротив, представляла опасность. В любви — или как еще назвать чувство полноты и единства бытия? — иначе, чем в дружбе: с подступившей усталостью на карту ставится всё. Конец волшебству; одним махом стирались черты другого; в течение ужасной секунды усталость не оставляла от них и следа; еще живой за секунду до этого, его образ становился пустым миражом: так в одно мгновение между влюбленными все могло быть кончено, и самое ужасное состояло в том, что в этот момент конец наступал и тебе самому; ты считал себя таким же омерзительным или ничтожным, как и другого, в котором только что полновесно воплощалось твое подлинное существование («душой и телом»); хотелось себя, так же как и проклятого визави, устранить или уничтожить на месте; даже вещи кругом разваливались от никчемности («как устало и отрешенно пронесся скорый» [1] — вспоминается строчка друга): опасность обоюдной усталости в том, что она могла разрастись до усталости от жизни; через усталость от чего-то одного — к усталости от мироздания, пожухлой листвы, внезапно замедлившейся реки, поблекшего неба. Но поскольку такое происходило, лишь когда женщина и мужчина были наедине, с годами я начал избегать любых затянувшихся ситуаций «с глазу на глаз» (что не было решением или же было решением малодушным).