Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта
Шрифт:
Лиля. 26 марта 1913 года мы отпраздновали свадьбу. Родители сняли нам квартиру.
Осип. Я закончил юридический факультет университета и стал работать в фирме отца. Он был торговцем кораллами, покупал в Италии, продавал в Сибири и Средней Азии.
Лиля. Мы ездили на нижегородскую ярмарку, в Среднюю Азию. Узбекистан поразил.
Осип. Потом началась первая мировая. Я, по протекции знаменитого тенора Леонида Собинова [84] , поступил в автомобильную роту и перестал интересоваться делами отцовской фирмы.
84
Собинов, Леонид (1872–1934) — русский оперный певец (лирический тенор), народный артист Республики (1923),
Лиля. В это время наша с Осей личная жизнь как-то расползлась… Но я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую любовь я не читала, ни в каких стихах, нигде. Я люблю его с детства, он неотделим от меня. Эта любовь не мешала моей любви к Маяковскому.
3
Эльза. Но прежде Лили с Маяковским познакомилась я. Это было осенью 13 года. Мне уже было 16 лет, я окончила гимназию, семь классов, и поступила в восьмой, педагогический. В гостинной у сестер Хвасов стоял рояль и пальмы, было много чужих людей. Все шумели, говорили. Кто-то необычайно большой в черной бархатной блузе размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом внезапно также мимо всех загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это вместе взятое, как явление природы, как гроза. Он читал «Бунт вещей», позднее переименованный в трагедию «Владимир Маяковский».
Большому и грязному человеку подарили два поцелуя. Человек был неловкий, не знал, что с ними делать, куда их деть. Город, весь в празднике, возносил в соборах аллилуйя, люди выходили красивое одеть. А у человека было холодно и в подошвах дырочек овальцы. Он выбрал поцелуй, который побольше, и надел, как калошу. Но мороз ходил злой, укусил его за пальцы. «Что же, — рассердился человек, — я эти ненужные поцелуи брошу!» Бросил. И вдруг у поцелуя выросли ушки, он стал вертеться, тоненьким голосочком крикнул: «Мамочку!» Испугался человек. Обернул лохмотьями души своей дрожащее тельце, понес домой, чтобы вставить в голубенькую рамочку. Долго рылся в пыли по чемоданам (искал рамочку). Оглянулся — поцелуй лежит на диване, громадный, жирный, вырос, смеется, бесится! «Господи! — заплакал человек, — никогда не думал, что я так устану. Надо повеситься!» И пока висел он, гадкий, жаленький, — в будуарах женщины — фабрики без дыма и труб — миллионами выделывали поцелуи, — всякие, большие, маленькие, — мясистыми рычагами шлепающих губ.Эльза. Ужинали там же за длинным столом. Сидели, пили чай. Эти, двадцатилетние, были тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство. Я же ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой и теребила бусы на шее. Вдруг нитка разорвалась, бусы посыпались, покатились во все стороны. Я под стол собирать, а Маяковский за мной, помогать. На всю жизнь запомнились полутьма, портняжий сор, булавки, шпильки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку…
Маяковский. Я пошел ее провожать на далекую Мароссейку. Мы сели на лихача.
Эльза. Он стал звонить мне по телефону, но я не хотела его видеть, и в следующий раз втретилась с ним случайно. Он шел по Кузецкому мосту, на нем был цилиндр, черное пальто и он помахивал тростью.
Маяковский. А можно мне прийти к вам в гости?
Эльза. Я не могла отказать. Летом 14 года мама и я отвезли в Берлин заболевшего отца. Там ему сделали операциию, наступило временное улучшение, он поправился,
Маяковский. В это время я часто бывал у Эльзы, потом ежедневно. Малевал свои лубки военных дней «Едут этим месяцем турки с полумесяцем». «С криком: Дойчланд юбер аллее / Немцы с поля убирались». «Австрияки у Карпат / Поднимали благой мат».
Эльза. Он малюет, я рядом что-нибудь зубрю, иногда правлю ему орфографические ошибки.
Маяковский. Или она у рояля, а я за ее спиной стихи бурчу. Люблю, знаете ли, под музыку.
Эльза. Ужин. За столом папа, мама, я. Скупое молчание, и вдруг:
Маяковский. Простите, Елена Юрьевна, я у вас все котлеты сжевал…
Эльза. После ужина долго сидели в отцовском кабинете. Мама была на страже: «Владимир Владимирович, вам пора уходить!»
Маяковский. Еще совсем не поздно, Елена Юрьевна, не беспокойтесь, я доберусь.
Эльза. В первом часу, наконец, собирается уходить.
Маяковский. Стоп! А швейцар внизу? Придется будить, а у меня ни гроша.
Эльза. Вот вам двугривенный.
Маяковский. Я?! У женщины? Деньги? Никогда!
Эльза. И уходит навстречу презрительному гневу швейцара. Без денег, естественно. Назавтра все повторяется вновь.
Маяковский. Вчера, только вы легли спать, Елена Юрьевна, я сразу же забрался к Эльзе обратно по веревочной лестнице!
Эльза. Удивительно, но меня в Маяковском ничего не удивляло, все мне казалось вполне естественным. Меня нисколько не смущало, что весь честной народ на него таращится. Его выступления, пресса, футуризм до меня не доходили. Приехала Лиля из Петрограда.
Лиля. Здоровье отца опять ухудшилось… К тебе тут какой-то Маяковский ходит. Мама из-за него плачет.
Эльза. Мама плачет! А я и не знала… И когда Володя позвонил мне, я сказала ему: «Больше не приходите, мама плачет». Отца перевезли в Малаховку на дачу. Не знаю, как Маяковский меня там нашел. Просил встретиться. Я все не приходила, но однажды пошла. Он долго молчаливо шел со мною рядом и вдруг:
Маяковский.
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают, — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были? Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной? И, надрываясь, в метелях полуденной пыли, врывается к Богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит — чтоб обязательно была звезда! — клянется — не перенесет эту беззвездную муку! А после, ходит тревожный, но спокойный наружно. Говорит кому-то: Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да? Послушайте! Ведь, если звезды зажигают, — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?!Эльза. Чьи это стихи?
Маяковский. Ага! Нравится? То-то! А это…
Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры. Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется! Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой Спрятать в мягкое, женское…