Три грустных тигра

Инфанте Гильермо Кабрера

— Знаешь, чем ты сейчас занимаешься? — спросил я.

— Еду обратно.

— Нет, старик, не только. Ты хочешь превратить улицу в ленту Мебиуса.

— Поясни, будь добр. Как тебе известно, я даже школу не закончил.

— Ну ленту Мебиуса-то знаешь?

— Не близко.

— Так вот, ты хочешь, двигаясь, попасть не в Гавану, а в четвертое измерение, ты хочешь, чтобы улица в бесконечности стала даже не крутом, а временной орбитой, твоей юлой времени, Брик Брэдфорд.

— Это называется «тотальная культура». От Мебиуса и пространственно-временного континуума к комиксам.

Я едва успел бросить взгляд на стрельчатый фасад университета Санто-Томас-де-Вильянуева, прошмыгнувший мимо бело-серо-зелено-ночным

пятном.

— Полегче. Убьешь кого-нибудь ненароком.

— Разве что покой, Сильвестре. Покой и скуку этого вечера.

— Не дрова везешь.

— И в чем же мое преступление? Хотя знаю: в том, что я не сокол. Знаешь, как соколы занимаются любовью? Они обхватывают друг друга на головокружительной высоте и падают, слив клювы, входят в пике, заложники невыносимого экстаза, — уж не декламирует ли он? — Сокол после этого объятия взмывает быстро, гордо и одиноко. Быть мне соколом, а ремеслом моим пусть будет соколиная охота на любовь.

— Совсем бухой.

— Я пьян полетом.

— Бухой, как бухарь из распоследней тошниловки, и не надо тут сверкать литературными алиби. Ты не Эдгар Аллан Куэ.

Он заговорил другим тоном.

— Нет, я не пьяный. И не бухой. А даже если бы и был, позволь тебе заметить, я так лучше вожу.

Это походило на правду, потому что тут же он затормозил ровно настолько, чтобы светофор-близнец светофора у Мореходного клуба переключился на зеленый, словно увлеченный нашей инерцией.

Я улыбнулся ему.

— Это называется симпатическое действие.

Куэ согласно кивнул.

— Ты сегодня входишь в тандем физического помешательства, — сказал он.

На сей раз он притормозил мягко, потому что дорогу переходила свора собак на коротких поводках у троих типов в красной форме.

— Борзые на кинодром. Только не надо, прошу тебя, заявлять, что я — как они, гонюсь за воображаемым зайцем.

— Грубовато, зато на поверхности плавает.

— И не забудь про духовный момент. На меня никто не ставит.

— Разве что твой чревовещатель.

— Он слабый шахматист или, как ты говоришь, a pool-player. А шахматы, как тебе известно, — противоположность азартным играм. Никто не ставит на Ботвинника, потому что у него нет соперников.

— Если бы он играл с Капабланкой — на спиритическом сеансе одновременной игры, — я ставил бы себе в убыток.

— Но в угоду твоим мифам. Хм, круто.

Я, улыбаясь, задумался об этой эсхатологической партии и вспомнил своего предка, старого мастера, не просто игрока от науки, он прислушивался и к интуиции, был неисправимым бабником, веселым игроком, проигравшим банком шахмат, потому что он смеялся, потерпев поражение, полная противоположность автомату Мельцеля, не машина для игры и не ученый: артист, игравший сердцем, a chest-player, a jazz-player [106] , гуру, мудрец шахматного дзена, дававший бессмертные уроки, равные притче о выборе несравненного скакуна, самому подлому и самому пошлому из учеников.

106

Игравший грудью, игравший джаз (англ.).

«Мне вспоминается один мой приятель, любитель, не самый сильный, который по вечерам играл в своем клубе. Среди противников был такой, что все время обыгрывал его, и это начало ему надоедать. Однажды он позвонил мне, рассказал, в чем беда, и попросил помочь. Я велел ему читать побольше, и, сам увидит, скоро все переменится. Он ответил: „Хорошо, так я и поступлю, а пока подскажи, что мне делать, когда он так-то и так-то ходит“. Показал мне дебют, который обычно разыгрывал противник, и объяснил, что именно так ему претит в развитии партии. Я объяснил, как избежать этой неприятной позиции, и напомнил о некоторых

общих моментах, но в особенности настаивал на том, чтобы он читал книги и действовал в соответствии с изложенными там идеями… Через пару дней я встретил его сияющим. Едва завидев меня, он принялся рассказывать: „Я последовал твоим советам, и это сработало. Вчера я дважды выиграл у этого субчика“». Так говорил Маэстро, давая свои Последние Уроки. Я не послал бы его выбирать скакунов, но улавливал какую-то связь между его учениями и коанами о летящей стреле, и, узнай я в один прекрасный день, что Смерть желает сыграть в шахматы на мою жизнь, я попросил бы только об одном: чтобы за меня играл Капабланка. Этот буддийский мудрец с ярким именем — ангел-хранитель, истинная причина того, что единственный хороший фильм посредственного Всеволода, которого идиоты от кино величают Гран Пудовкини, единственное его прозрение называлось «Шахматная горячка»: Капабланка — главный герой и комик этой картины и, как и черный конь, выскальзывающий в финале из его легких пальцев и падающий на белую доску снега, — чуть больше и чуть меньше, чем символ.

Он изящно обогнул площадь у яхт-клуба, вновь свернул на Пятую авениду, и мы покатили под самыми соснами, освещенные, ослепленные, изрешеченные сияющим водоворотом Кони-Айленда и электрическим ликованием баров и пылающими фонарями и ярким скоплением встречных фар. Когда мы оказались на темной площади у Кантри-клуба, Куэ опять с головой ушел в езду. Это уже зависимость. Дорожный запой, сказал я, но он не расслышал. Или я не сказал? Мы рассекали проспект и ночь в коконе скорости, теплого нежного ветра, запаха моря и деревьев. Приятная зависимость. Он обратился ко мне, не повернув головы, погруженный в улицу и в двойное опьянение. Тройное.

— Помнишь, как Бустрофедон играл словами?

— Палиндромы? Этого не забудешь. Я не желаю их забывать.

— Тебе не кажется странным, что он упустил самый лучший, самый сложный и самый простой, устрашающий? Я тут, я.

Я разобрал по буквам, прочел задом наперед и лишь потом сказал:

— Нет, не особенно. А что?

— А мне вот кажется.

Город стал квантовой ночью. Световой бомбой летела она сбоку, заливая желтыми потоками то рубец поребрика, то людей на тротуаре в ожидании автобуса, то бледные узорчатые деревья, которые рассыпались на ствол и ветви и листья и терялись за темными фасадами; а еще она бело-голубоватым плотным лучом тщилась охватить больше пространства сверху, но лишь искажала предметы и человеческие фигуры болезненной фантастичностью и иногда отражалась в хризолитовом окне, где разворачивалась какая-нибудь семейная сцена — чужая, а потому неизменно веющая уютом и счастьем.

— У покойного Бустрофедона, твоего — не меньше, чем моего, — друга, — я чуть было не ляпнул: «Да неужто!», — был один недостаток, помимо грубости. Помнишь, той ночью, — черт, его до сих пор это гложет: не просто воспоминание, а обида на прошлое, — так вот в чем ошибка: он всегда видел слова как написанные и никогда как произнесенные, так что это были и не слова вовсе, а буквы, анаграммы, игры с рисунками. А меня заботят звуки. По крайней мере, одно ремесло я постиг до конца.

Он, как обычно, театрально умолк, и я вгляделся в его профиль: дрожащие губы, едва различимые в янтарном свете приборной доски, вот-вот должны были снова заговорить.

— Скажи что-нибудь.

— Зачем?

— Ну, что тебе стоит.

Он нетерпеливо взмахнул рукой, подгоняя меня.

— Ладно, — я чувствовал себя как-то нелепо: в звуковой ловушке: будто проверял воображаемый микрофон, подмывало сказать: раз-раз, но я сказал: — Так, подожди, — снова замолчал и в конце концов произнес: — Лилия не палиндром, а или — палиндром.

Отдадим почести Покойному, столь осуждаемому ныне.

С губ Куэ слетел знакомый и одновременно неведомый шум.

— Морднилап илиа морднилап ен яилил.