Три комнаты на Манхэттене
Шрифт:
Черную занавеску сняли, как снимали каждый день. Но почему же вместо нее повесили какую-то розовую ткань, оставив лишь небольшой, пальца в два, просвет? Мне не видно было ни Альбера, ни его бабушки. Некоторое время я даже думал, что их нет и они никогда больше не вернутся; но долго и пристально вглядываясь в темную щель между оконным косяком и занавеской, я уловил движение, белесое пятно руки и понял, что они сидят дома, притаившись в темноте.
Лавки еще не открылись. Некоторые вообще сегодня не откроются; на площади сидело всего несколько торговок, которые уйдут часов в одиннадцать.
Это воскресенье показалось мне еще однообразнее и скучнее обычного, хотя, что не часто случалось, отец был дома. Пока матушка – она уже вернулась с ранней обедни – готовила завтрак, он в спальне брился. Мне разрешили надеть охотничий костюм и новые башмаки. Выдали положенные два су, я часами звенел ими в кармане, обдумывал, на что бы их истратить.
Товарищей у меня не было. Умытый, одетый, накормленный до отвала булочками и шоколадом, я очутился на холодной улице – руки в карманах, с посиневшими на знобком ветру коленками, весь скованный великолепием нового костюма.
Мне предстояло идти к обедне; я ходил в церковь один, как большой, и даже взял в привычку слушать обедню, стоя в глубине церкви с мужчинами, тогда как Альбер занимал молитвенную скамейку рядом с бабушкой.
Но сегодня они не придут. Матушка за завтраком сказала:
– Утром, у ранней обедни, бедная мадам Рамбюр просто пожирала глазами распятие… Хорошие люди, а как не везет!
И накануне вечером тоже о них шла речь, но обиняками, чтобы я не понял.
– Если б у несчастного мальчика хоть была мать!.. Знаете, тетя, чем теперь занимается особа, на которой был женат сын Рамбюров? Пустилась во все тяжкие…
Я не понимал, что это означает, и, может, поэтому ужаснулся, особенно после того, как тетя Валери, покачивая головой, зловеще прошамкала:
– Вот помяните мое слово!.. Все это плохо кончится…
Возле аптеки провизор месье Бру пытался завести свой только что приобретенный автомобиль, он первым из обитателей нашего квартала обзавелся машиной. Надо думать, я долго стоял ее рассматривал и оторвался лишь затем, чтобы оглядеть с ног до головы двух полицейских, которые вышли из кафе, утирая усы. Дождя не было, но дул порывистый ветер, тучи мчались над самыми крышами, и, когда я поворачивал за угол, на меня обрушивался тугой, пронизывающий шквал, юбки хлопали, женщины хватались за шляпки, а мужчины иной раз бежали догонять котелки, катившиеся в облаке тонкой пыли.
– Господи, сделай так, чтобы ничего плохого не случилось с моим другом Альбером…
По-моему, мужчин в церкви забавлял затесавшийся среди них карапузик, и они тихонько подталкивали меня в первый ряд.
Самое большое впечатление на меня производил конец службы, когда орган звучал в полную мощь своих труб, с басами и тремоло, нравилось мне также долгое шарканье ног по каменным плитам, резкость дневного света, вдруг ударявшего в глаза на паперти, собиравшиеся группками знакомые люди, дожидавшиеся друг друга.
Но сегодня все вдруг устремились к дощатому забору, где бок о бок висели два объявления.
Второе… Мне пришлось протискиваться, но здесь уж никто не уступал дорогу, всем хотелось поскорее прочесть, люди становились на цыпочки, и временами я уже не знал, в какую сторону ткнуться.
– Это точно он, – подтвердил кто-то. – Я его помню, когда он еще служил у страхового агента Берне…
Наконец я пробрался в первый ряд и стал под самым объявлением, повешенным настолько высоко, что мне было плохо его видно. Дамское боа щекотало мне щеку, я даже до сих пор помню запах меха.
НАГРАДА В 20 000 ФРАНКОВ…
Слово в слово, как на первом объявлении. Но здесь крупными буквами значилось имя и, главное, была фотография.
ТОМУ, КТО УКАЖЕТ МЕСТОПРИБЫВАНИЕ ГАСТОНА РАМБЮРА…
Кто-то позади меня бросил:
– Не такой он дурак, чтобы здесь прятаться… И после того случая сомневаюсь, что несчастная мать…
Я впился глазами в портрет и, помнится, был страшно разочарован. И это отец моего друга Альбера?
Тогда я еще не знал, что такое антропометрический портрет и какая бандитская физиономия получается даже у самого честного человека. Воротничка на нем не было. Из распахнутой на шее рубашки торчал кадык. Лицо какое-то все перекошенное, особенно кривым казался нос. Можно было подумать, что он неделю не брился, и глаза под густыми черными бровями глядели мрачно.
Я увязался за толпой. Меня несло, как поплавок. Как всегда, один, руки в карманах коротких штанишек, в распахнутом ратиновом пальто с позолоченными пуговицами, я то забегал вперед, то останавливался, глазел на прохожих, на витрины, иногда наподдавал ногой камень или комок бумаги, но все время неотступно думал об Альбере.
Отец, вероятно, в парикмахерской: когда он не выезжал в воскресенье на ярмарку или рынок, то никогда не упускал случая туда зайти. В церковь он пойдет к поздней обедне, начинавшейся в половине двенадцатого, и за обедом от него будет пахнуть бриллиантином.
Казалось, вот-вот пойдет дождь. Зашлепали крупные капли; они словно бы падали не с неба над городом, их будто несло откуда-то издалека, с моря. Но, едва разрисовав булыжник темными пятнами, дождь перестал.
В раковине играл военный оркестр, уличные мальчишки, расталкивая взрослых, гонялись между стульями.
Как всегда по воскресеньям, к обеду подали курицу. Теперь я уверен, что отец после обедни заходил в кафе выпить аперитив: от его усов пахло по-особенному – спиртным и сладким.
– Несчастная женщина, сколько ей пришлось перестрадать… – вздыхала матушка, разрезав курицу и выкладывая куски на тарелку. – По-твоему, он мог спрятаться здесь?
– Его видели в Гавре! – вмешалась успевшая прочитать газету тетя Валери. – Представляете, если бы я еще жила одна в своем доме и такой вот тип рыскал вокруг Сен-Никола… Что ему стоило меня прикокнуть!
Я метнул взгляд на тетю Валери; при мысли, что такое могло случиться, меня на миг захлестнула радость. Она это почувствовала и раздавила меня взглядом. Когда она на кого-нибудь так глядела, казалось, она и в самом деле давит клопа.