Три комнаты на Манхэттене
Шрифт:
И лишь несколько минут спустя спросила:
– А как его звать, этого мальчишку?
– Альбер.
– Ты иногда с ним играешь?
– Нет.
– А чего ж ты мне сказал, что он твой друг?
– Потому что он мой друг!
У нее сделалось такое лицо, будто она готова растоптать всех моих зверей и игрушечную мебель.
– Не понимаю, почему ты не ходишь, как все, в школу!
– Потому что повальная скарлатина.
– Скарлатина… скарлатина… – пробурчала она.
И тут игра пошла уже всерьез. Я твердо решил увидеть отца Альбера,
А она поняла, что я что-то от нее скрываю, и старалась поймать меня врасплох.
– На что это ты смотришь? – неожиданно спрашивала она.
– Ни на что… На улицу.
– Но на улице ничего такого не происходит.
– А я вот смотрю.
Тогда она поднималась с кресла, волоча ноги в войлочных туфлях, подходила к окну и окидывала взглядом дом, в котором жили Рамбюры.
– С каких это пор они стали прицеплять на окно розовую тряпку?
– С тех пор, как прохожие стали туда глядеть.
Я хорошенько не понял, что она хотела сказать, когда добавила:
– Как знать?.. Женщины такие дуры!..
Может, стоит подстеречь мадам Рамбюр на улице, когда она, дождавшись темноты, пойдет к Тати за покупками? Быстро подойти и посоветовать быть поосторожней, потому что моя тетя Валери…
– А твоя мать с ней знакома?
– С кем?
– С мадам Рамбюр… Я полагаю, это ее покупательница?
– Возможно.
Мое «возможно» намеренно прозвучало весьма загадочно. Теперь-то я отдаю себе отчет, что сделал все, дабы разжечь тетино любопытство и дать пищу ее подозрениям. Если она хоть на час забывала о Рамбюрах, я не выдерживал, нарочно наклонялся и, будто чем-то живо заинтересовавшись, прижимался носом к холодному стеклу.
– Что ты все на площадь смотришь? – с издевкой цедила она.
– Смотрю, как аптекарь ставни закрывает…
Два-три раза в полумраке мелькнул, вернее, мне показалось, что мелькнул знаменитый белый воротник с кружевами Альбера. Я видел также руки. Но я отдал бы все на свете, лишь бы увидеть лицо – лицо человека с фотографии.
– Убийцы всегда прячутся там, где никому не придет в голову их искать…
Теперь игра шла не час и не два, а целыми днями. У меня от нее тяжелела и пылала голова. Опять лил дождь, беспросветный черный дождь, не давая мне выйти на улицу. Кончилось тем, что я с тетей стал как бы обособленным от всего дома островком. У нас был свой язык, свои заботы, свои тайны. Мы друг друга ненавидели и почти в открытую друг за другом следили.
Я дошел до того, что дерзко заявил:
– Матушка никогда не бросит торговлю!
– Она тебе сказала?
– Нет, но я не желаю…
Я понимал, к чему это клонится. Смутно чувствовал, что теткин план таит опасность для нашего образа жизни, для нашей семьи и что опасность прежде всего угрожает матушке. Когда тетя затевала такой разговор – а она затевала его каждый день, это стало ее коньком, – матушка с натянутой улыбкой уклончиво отвечала:
– Со временем, конечно…
– Вот именно! Когда
Я весь кипел. Не мог простить отцу, что он не вмешивается. Где-то в районе Сент-Этьена забастовщики разгромили несколько лавок, и тетя ядовито шипела:
– Ждете, чтобы и вас ограбили?
А затем, возле окна полумесяцем, возле светившей красным пламенем керосиновой печи, мы с тетей возобновляли нашу игру. Она читала мне вслух газету, зорко наблюдая за выражением моего лица.
– «Не подлежит сомнению, что благонадежная часть населения крайне недовольна и даже обеспокоена безуспешностью ведущихся розысков. Чтоб человек, приметы которого известны, уже несколько дней ускользал от…»
Тетя вдруг прервала чтение. Огляделась по сторонам и, словно в пространство, спросила:
– В общем, у них такой же дом, как этот?
Я понял ход ее мысли.
– Но полиция…
Матушка поднималась по лестнице.
– На станцию прибыл заказанный тюк ширтинга… Вечером должна зайти старая клиентка, я ей обещала…
– Ты хочешь, чтобы я посидела в лавке?
– Да нет, тетя…
Нет уж, дудки! Чтобы разбежались все покупатели?
– Я позову мадемуазель Фольен, она привыкла… Да я за четверть часа управлюсь…
– Раз ты так держишься за свою лавку… – вздохнула тетя.
Отчего я уставился на матушку? Просто так, от нечего делать. Она постучала в стенку или, вернее…
Я застыл с напряженным лицом, у меня перехватило дыхание. Тетя заметила.
– Что с тобой?
– Ничего…
– Мадемуазель Фольен!.. Мадемуазель Фольен!..
Швейная машинка в соседней квартире остановилась.
– Вы не пришли бы ненадолго посидеть в лавке?.. Я вас все отрываю…
Матушка надела шляпку и поверх фартука накинула пальто.
– Он себя хорошо ведет, тетя?
Это говорилось, чтобы доставить удовольствие тете, но мне это удовольствия не доставило. Правда, я все прощал матушке с тех пор, как узнал, что она осталась искалечена…
Тепло и покой меня совсем разморили, а от только что сделанного открытия меня бросило в жар, щеки и уши стали пунцовыми. Я не смел поднять глаза и машинально переставил столик с подклеенной ножкой из игрушечного набора.
Матушкины удары о стенку вызвали у меня в памяти отдаленное воспоминание… Она, собственно, стучала не в стену, а в дверь, оклеенную теми же обоями, что и вся комната. Со временем в обоях обозначилась щель, а там, где был замок, давно зияла дыра.
Ведь некогда все эти дома составляли одно целое. Комнаты между собою сообщались. Лишь потом, когда стали сдавать помещение под лавки, двери заложили.
Воспоминание было давнишнее. Мне было, вероятно, года три, может, чуть побольше. В то время конторка, которая находилась теперь в лавке возле лестницы, стояла наверху. И, вернувшись домой, отец поднимался сюда подсчитывать выручку.
У него были два сильно потертых кожаных кошелька – большой и маленький. В большой он прятал серебряные монеты, а в маленький – золотые.